Прочь из города

Ропотов не стал отвечать на этот по-женски простой вопрос. Именно сейчас он не хотел бы касаться неожиданно поднятой Ольгою темы. Но, видит Бог, он всё ещё любил её. Любил, хотя и не смел в этом признаваться: ни ей, ни себе. Признаться ей — означало вернуть ложную надежду той, которая всё ещё продолжала его любить, а это было ему теперь очевидно. Для себя же он уже сделал осознанный выбор в пользу жены, семьи, своих детей, своего стабильного будущего. Поэтому признаться себе — значило перечеркнуть этот выбор и, поддавшись страстям и искушениям, снова броситься с головой в омут эмоций. Только потом, когда эта юная девушка потеряет для него всю свою нынешнюю привлекательность, свою молодость и непредсказуемость, когда родит ему ребёнка и станет требовать от него исполнения отцовских и супружеских обязанностей — всего того, что он прошёл с Леной, — чем она тогда, в сущности, будет отличаться от Лены?

Не хотел он признаваться и потому, что всё последнее время он старательно изживал из себя чувство к ней, Ольге. Эта любовь его тяготила, все ещё цепляясь за сладостные воспоминания, за отдушины среди обыденности, за отвлечение от повседневных проблем.

«Зачем продолжать, когда всё кончено?», — задавал он себе этот вопрос, каждый раз встречаясь с ней взглядом, провожая её удаляющийся силуэт, слыша её озорной смех. И каждый раз она вольно или невольно тем самым проверяла его на верность данному себе однажды слову. Как и сейчас, когда она неожиданно спросила его: «А ты меня ещё любишь?»

На счастье Ропотова, колонна вдруг резко закончилась, избавляя его от необходимости отвечать, и машина, что стояла справа и впереди его «Соляриса», эти старые угловатые «жигули», неожиданно завелась, тронулась с места и принялась объезжать по краю две стоявшие впереди неё машины, а также перекрывавший улицу полицейский автомобиль. Поравнявшись с последним, «жигули» добавили газа и стали выворачивать вправо на широкую улицу. В этот момент два гаишника, стоявшие до этого спиной к переулку и молчаливыми взглядами встречавшие и провожавшие очередную военную машину в колонне, встрепенулись и бросились вдогонку легковушки, размахивая на бегу руками и жезлом и что-то остервенело крича.

Водитель «жигулей», поздно осознав свою ошибку, попытался было проехать ещё несколько метров вперёд, чтобы прижаться к сугробу на месте тротуара и, как положено, остановиться. Но вместо тормоза, видимо, с перепуга, он даванул на педаль газа. Машину повело из стороны в сторону, она заревела, обрызгав полицейских грязью из-под задних колес, из её глушителя раздался громкий хлопок, потом ещё. Один из полицейских на бегу выхватил из кобуры пистолет и стал стрелять, но не в воздух, а сразу по колесам «жигулей». Машина уткнулась в сугроб, сразу же заглохла и встала, как вкопанная. Её перепуганный водитель, пожилой кавказец, открыл дверь и, не чувствуя под собой ног и пытаясь поднять вверх руки, вывалился на дорогу. Откуда не возьмись, к легковушке подлетел военный уазик. Из открытого окна уазика раздалась длинная автоматная очередь по тонированным окнам «жигулей», оставляя в дверях и на крыльях машины множественные пулевые отверстия и круша вдребезги стёкла.

По счастливой случайности ни одна из пуль не задела водителя легковушки. Он лежал, не шелохнувшись, в грязной снежной каше и, обхватив голову обеими руками, что-то причитал. Выскочивший из уазика высокий гвардеец бросился к бедолаге и, быстро оценив, что тот жив, а в жигулях больше никого нет, со злости дважды сильно ударил мужчину ногой по ребрам. Тот глухо вскрикнул, не отрывая при этом рук от головы и рефлекторно пытаясь подтянуть колено к локтю, чтобы прикрыть рёбра. В то же самое время из уазика выскочил второй гвардеец, пониже и шире в плечах первого. В боевой стойке, держась за автомат, он стал вертеться по сторонам, готовый в любую минуту открыть огонь на первое же опасное движение. Подбежавшие следом к «жигулям» гаишники остановились, что-то сказали первому гвардейцу, потом один из полицейских попытался поднять водителя, но того явно не слушались ноги, и он при каждой попытке сползал обратно на землю. На белом перепачканном лице его зримо читались боль и ужас; плача и бормоча, он пытался произнести что-то членораздельное, в то время как ветер трепал его седые волосы. Один из гвардейцев, тот, что бил старика, переговорив по рации, окликнул своего товарища, и вдвоем они с лёгкостью подняли мужчину под руки и затолкали в уазик, не обращая внимание на его стоны и причитания.

Видя всё это, сидевшие в передних автомобилях люди испытали, пожалуй, одно из самых сильных потрясений в своей жизни. Такого на их глазах ещё не было. Это был настоящий шок. Водители крайних в очереди автомобилей, которые находились далеко от перекрестка и не видели разыгравшейся на нём драмы, при звуке первых же выстрелов стали быстро разворачиваться, предпочтя на всякий случай поскорее покинуть это место.