Прочерк

— Я давно хочу поблагодарить вас, — сказала я. — Без вашей доброты моя жизнь была бы гораздо бедней и трудней.

Митя помолчал.

— А я, не узнав вас, и совсем не жил бы, — ответил он.

Потом соскочил с подоконника, подошел к нашей облупленной печке и принялся кочергой разбивать большие, черные, еле тлеющие угли.

Он, видно, сам испугался своих слов. Угли сыпались на пол, на железный лист перед печью.

Митя поспешно стал объяснять мне то, что я и без него знала: когда Люша уснет, шар надо непременно выпустить за окно, привязав снаружи к форточке, иначе шар поникнет, съежится. И что-то о водороде, которым наполнен шар. И о глупом притеснении частной торговли. И еще о каких-то новооткрытых газах.

Скоро он ушел, а я взяла в руки книгу, подаренную мне им в прошлом году ко дню рождения.

Тогда он подарил мне две книги: Goethe по-немецки, пообещав читать его вместе со мной, и еще одну, о которой давно говорил, что, чуть она выйдет по-русски, я непременно должна прочитать ее. Это была «Вселенная вокруг нас» Джеймса Джинса. Я его уверяла, что все равно ничего не пойму в научной, даже и популярно написанной, книжке, он же уверял, что это самовнушение и ничего там непонятного нет.

На книге Джинса его рукою было написано:

«Лиде — совокупности всех совершенств и лучшему моему другу на этой планетке from a gentleman in distress».

Прочитав тогда эту надпись, я поблагодарила дарителя и рассмеялась — над «совокупностью» совершенств, над «планеткой». Что же касается подписи «gentleman in distress», я поняла ее так: городские сплетники поговаривали, будто Бронштейн безответно влюблен в одну милую барышню из одной ученой семьи. Любовь без взаимности — вот, думала я, он и пребывает «in distress». (То есть в тоске, в огорчении, в печали.)

После Митиных слов с подоконника я иначе расшифровала надпись на книге Джинса.

7

В заключение каждой очередной ссоры моей с Цезарем я уговаривала его обдумать наши квартирные дела и разойтись мирно. Я обещала в любом случае не мешать ему видеться с Люшей. Но он и слышать не желал о разрыве. Ему нужны были мы обе — и Люша, и я. А мне нужно было одно: вырваться на волю, расстаться, уйти, уйти, уйти — если не уходит он.

Я хотела уйти к себе. К труду и к Люше.

Мне казалось, чуть только кончится состояние непрерывной войны, чуть только будет разрублен узел нашей совместной мучительной жизни, все другие узлы: жилье, няня, заработок — распутаются сами собой.

Главное — расстаться, не дышать отравленным воздухом враждебности и ни в коем случае чтобы не дышала им Люша.

Цезарь Самойлович покидать наш дом не желал. Решила покинуть я.

— Ты что, замуж собираешься, что ли? — спросил у меня Цезарь после очередного «выяснения отношений».

— Нет, замуж не собираюсь, — ответила я (тогда это была сущая правда). — Я, наоборот, собираюсь из замужества вон. Я тебе не жена, я возьму Люшу и уйду.

В кармане у меня был ключ от комнаты моих друзей: на две недели они уехали в Царское. А дальше? А дальше тьма неизвестности. Я выбрала для своего ухода время, когда Митя Бронштейн отправился читать лекции то ли в Самарканд, то ли в Харьков. Мне надо было совершить свой решающий шаг в его отсутствие, иначе, опасалась я, увидав мою бездомность, он переселится к кому-нибудь из друзей и будет настаивать, чтобы мы с Люшей — впредь до разрешения жилищного вопроса — переехали в его большую комнату на Петроградской, я же ни за что не хотела стеснять его, ни вообще в какой-либо степени вмешивать в свой семейный разлад.

Одним прекрасным утром, когда Цезарь Самойлович еще спал у себя, а Люша уже проснулась в своей плетеной кровати возле моей тахты, я накормила ее поплотнее, одела потеплее, взяла приготовленный с вечера ручной чемоданчик, взяла из общей семейной кассы самостоятельно заработанные деньги и вышла на улицу.

Легкий морозец, легкий снежок. Освобождение!

Цезарю я оставила записку, и записку отцу.

Цезарю написала, что я сожалею о причиненном ему горе, что я виновата перед ним, потому что вышла за него не любя, но ухожу навсегда и прошу не искать меня и не врываться ко мне, пока я не устроюсь, — а тогда мы наладим его свидания с Люшей.

Корнею Ивановичу написала — беспокоиться не надо, скоро я подам ему весть.

Так началось наше с Люшей кочевье. Люша переносила его спокойно и, я бы сказала, с веселым любопытством; ее занимали новые комнаты, новый вид из окон, разные люди, незнакомые вещи. Мне же было тревожно: вот оно, наступило мое долгожданное освобождение! главный узел разрублен! остальные, однако, не распутываются сами собой. Кочуя по коммунальным квартирам, от подруги к подруге, при милом гостеприимстве радушных хозяев, не могла я не сознавать: всем-то мы с Люшей в тягость, всех стесняем, своего угла у нас нет, оставлять Люшу по-прежнему не на кого — а значит, и о работе, о возвращении в редакцию мечтать нечего. И откуда возьмется для нас новый дом? И когда?