Прочерк

Обвинительное заключение от 24 января 1938 года приписало его к „фашистской террористической организации, возникшей в 1930—32 г. г. по инициативе германских разведывательных органов, ставившей своей целью свержение Советской власти и установление на территории СССР фашистской диктатуры“, которая помимо прочего вредила еще и „в области разведки недр и водного хозяйства СССР“.

Военная коллегия Верховного Суда заседала 18 февраля 1938 года. Заседала двадцать минут — с 8. 40 до 9 часов.

Приговор — „расстрел, с конфискаций всего, лично ему принадлежащего, имущества“ — подлежал немедленному исполнению. К делу подшита справка о приведении приговора в исполнение».[31]

В дневнике Лидии Корнеевны сохранилось описание ее поездки в приемную КГБ для знакомства с «делом»:

19 июля 1990, четверг. Вяч[еслав] Вас[ильевич] [Черкинский], как обещал, позвонил ровно в 3 часа в понедельник минута в минуту: могу ли я приехать? Я отвечала: «Могу».

Назначены мы были к четырем.

С Люшей мы еще дома условились, какие вопросы станем задавать, если нам не дадут дело в руки, если Вяч[еслав] Вас[ильевич] будет держать папку в руках сам, а нам позволит только задавать вопросы.

Подъехали наконец. Красивая вывеска «Приемная КГБ. Работает круглосуточно».

Я забыла написать, что Вяч[еслав] Вас[ильевич] нас предупредил: никакие документы не нужны; если спросят, куда идем — назвать его фамилию.

Вахтер — молодой — спросил. Мы назвали и вошли. Помещение с низкими креслами. Сели — народу немного. И сразу нам навстречу пришел он. Мы его узнали в один миг. Когда здоровались, я протянула ему руку (машинально), Люша — нет. Военная вы правка под модным, серым, с топорщимися плечами, костюмом. Костюм сшит плохо. Поступь начальника. Он повел нас какими-то коридорами — узкие, красная дорожка, частые повороты. Отворил перед нами дверь.

Крошечный кабинет. Стол — не письменный. Вокруг стола четыре стула, одно кресло. В углу круглая небольшая вешалка. Свету очень много — две большие лампы дневного света на потолке. Окно — или одна стенка? — плотно занавешены. Воздуха никакого.

Он протянул мне папку. Мы с Люшей сблизили стулья, стали читать вместе. Он сидел напротив (стол довольно узок) и не спускал глаз с нас обеих, особенно с меня. Отвечал на мои вопросы, глядя на меня, а на Люшины — на нее не глядя.

И вот передо мною — Митино дело. Картонная, исчирканная по переплету папка средней набитости.

Как описать то, что мы обе прочли?

Убийство с заранее обдуманным намерением.

Бумаги (начиная с ордера на арест и кончая актом о приведении приговора в исполнение). «Предварительной разработки» — то есть до следствия — нет. Спрашиваю почему? (Люша раскрыла блокнот и пишет номера листов, даты, подписи следователей.) Он: «В Ленинграде, перед войной, многое жгли. А „предварительные разработки“ всегда».

Многое жгли и вообще — это плохо приведенный в порядок хаос. Бумажки об обыске в Ленинграде и аресте в Киеве подшиты с перепутанными датами. Беспорядок — то киевская бумажка, то еще ленинградская, опять киевская, потом ленинградская — при обыске, т. е. более ранняя.

Бумажки все говорят об аресте «особо опасного преступника». Из Киева в Ленинград «конвоировать в особом купе». В Киеве расписки при аресте, затем особо о принятии куда-то, потом расписка об отправке. Подписи бандитов всюду неразборчивы или без инициалов. Карпов, Лупандин, Шапиро (я знаю от Специалиста,[32] что Шапиро-Дайховский — расстрелян, Лупандин же дожил до 1977 года в качестве «пенсионера союзного значения» и с наградами).

Что изъято при обыске? У нас на Загородном, где все кидали и рвали, оказывается, был изъят — профсоюзный билет Иваненко (?) и еще что-то, а в Киеве — аккредитив на 1000 р. И какие-то 270 наличными. В Киеве Митя взял с собой в тюрьму из дому мыло, зубную щетку и какой-то флакон. Этот документ о вещах как и о деньгах почему-то не подписан… Затем расписка Ленинградской тюрьмы, что он в тюрьму зачислен. Затем вшит конверт, на котором надпись: «Фотографии».

Начальник: «Вот, Л. К., засуньте руку — убедитесь он пустой». Засовываю — пустой.

Затем Митиной рукою заполненная анкета: где работал и перечислены все члены семьи. (Я, жена, обозначена как домохозяйка — потому что уже выгнана из редакции. Митя, наверно, думал, что это для меня самое безопасное.) Написано все Митиным обыкновенным почерком. Затем подшиты три допроса на специальных бланках… (Неужели их было всего три за семь месяцев?) Первый — из подшитых — только через полтора месяца после ареста… Там Митя заявляет, что виновным себя не признает… Изложение рукою следователя — и подпись Митина.