Прочие умершие

— Это старина Бассет? — захрипело в трубке, которую я уже убрал от уха. Услышав свое прозвище, произнесенное этим голосом, я замер. Бассет-Хаунд. Почему мы такие идиоты? Почему нельзя понять, что дело дрянь, прежде чем вляпаешься? Ошибка есть ошибка задолго до того, как ее совершаешь. — Это Фрэнк? — Эдди говорил не в трубку, а издалека в микрофон на аппарате, и его голос, хриплый, прерывающийся, призрачный и все такое, искаженный электроникой его телефона, звучал еще замогильнее прежнего. Он парализовал меня. Я уже ни с кем не хотел разговаривать. На том конце линии Эдди зашелся кашлем. Надо было положить трубку, сделать вид, что само разъединилось, и уносить ноги, пока не поздно. Человек, как правило, удовлетворяется уж тем, что кто-то попытался ему перезвонить. — Ты меня слышишь, Бассет? — кричал Эдди. Из-за густой мокроты у него в легких возник тревожный шум, похожий на стон, но не человеческий. — Вот, черт! — услышал я в трубке. — Сорвался сукин сын.

— Я здесь, — неуверенно произнес я.

— Он здесь! Попался! Есть! — прокричал Эдди. Кому бы ни принадлежал другой похоронный голос — сиделке мужского пола, работнику богадельни, «компаньону», — было слышно, как этот человек, находившийся где-то рядом с телефоном, тоже сказал «Есть!».

— Когда зайдешь? — прокричал Эдди. — Лучше поторопись. А то я уж колокольный звон слышу.

Находившийся не слишком далеко, на Хоувинг-роуд, Эдди слышал те же колокола, что и я у себя на кухне, — карильон в римско-католической церкви Святого папы Льва I выводил мелодию рождественского гимна «Ангелов мы слышали в небесах, сладостно поющих над равниной…»

— В общем… Послушай… Эдди, — попытался заговорить я.

— Чего не перезвонил, скотина? — Кашель. Стон. Потом низко, как органный бас: — О-хо, Господи.

— Вот сейчас звоню, — сердито сказал я. — Просил позвонить — я звоню. Перезваниваю. Я был занят. — Бумп-бумп-бумп.

— Да я тоже занят, — сказал Эдди, — умираю тут, знаешь ли. Хочешь застать в живых, давай живей сюда. Может, ты не хочешь. Может, ты — куриное дерьмо такое. У меня рак поджелудочной перекинулся на легкие и пошел по всему брюху. Но я незаразный.

— Я…

— Чертовски эффективно действует эта зараза. Надо признать. Знали, что делали, создавая такое дерьмо. Два месяца назад я был, как огурец. Давно тебя не видел, Фрэнк. Где тебя черт носит? — Кашель, хрип в легких. И снова: — Оооо-хооо.

— Да вы прилягте на подушки, Эдди, — услышал я в трубке мягкий мужской голос.

— Ладно. A-а! Чертовски больно. A-а! А-а! — У микрофона что-то зашуршало, как рождественская мишура. — Ты что хочешь со мной сделать, Фрэнк? Ты зайдешь?

— Я… — было понятно, что Эдди, как всегда, слишком склонен к экспериментам. По большому счету он никогда мне не нравился, независимо от того, сходились мы во мнениях или нет.

— Я, по-твоему, кто? Задница? Выполни последнее желание умирающего, Фрэнк. Что, слишком много хочу? Наверно, да. Господи.

— Хорошо, я зайду, — быстро сказал я, загнанный в угол и жалкий. — Держись, Эдди.

— Держаться? — Кашель. — Ладно. Держаться буду. Это я могу.

Тут в трубке снова послышался этот тихий мужской голос:

— Ну и ладно, Эдди. Вы… — Линия между нами опустела. У себя на кухне я остался один и едва смел вздохнуть. Зазубренный солнечный луч скользнул из заднего двора в запотевшее по углам окно и осветил передо мной кухонную тумбу. Сердце по-прежнему колотилось, рука сжимала трубку, из которой только что доносились слова человека, которого теперь на линии не было. Слишком быстро. Нежелание соглашаться. Я не хотел, чтобы так получилось. Возможно, у меня слишком много свободного времени. Надо найти способ больше не попадать в подобное положение.

В голове стали лихорадочно прокручиваться разные варианты предстоящей встречи, мысль прыгала с одного на другое. Все планы, если таковые имелись, пошли кувырком. Вещи для поездки на Рождество в Канзас-Сити решил пока не собирать. Подготовку к чтению для слабовидящих (читаю по радио Найпола[15] — у него то и дело попадаются заковыристые места) отложил на потом. Да, я оставил 60 процентов времени в расчете на неожиданное — вот в данном случае позарез требуется свершить благое дело. Но больше всего хочется не делать ничего такого, чего я не хочу.

Через полчаса выхожу из дому к машине. Стоит влажное, туманное, по-весеннему теплое зимнее утро. Надо мной с ревом проносится огромный L-10, так низко, что, кажется, можно разглядеть лица прильнувших к иллюминаторам пассажиров, которые с любопытством разглядывают проступающую в молочном тумане среднюю долину Нью-Джерси. В те редкие дни, когда у нас дует ветер с океана, самолеты, заходя на посадку в Ньюарк, пролетают западнее обычного, и рейсы из Парижа и Джибути тяжело проносятся над вершинами деревьев, так что шум стоит, будто живем в Элизабет. Нынешнее потепление предвещает приход нового фронта от Огайо, веселое снежное Рождество тем, кто благоразумно останется дома, и кошмар для неразумных — вроде меня. Я полечу, используя накопленные мили.