Проданные годы. Роман в новеллах

Быстро наступала осень. Утренние заморозки уже выбеливали изгороди, мохнатили крыши домов, безжалостно подкашивали поздние цветы и полевую траву, обжигали ступни. Солнце всходило все позже и позже, а взойдя, долго еще, не грея, висело над лесом. Желтое, невеселое. Лишь в самый полдень оно заливало поля горячим золотом, одаривало землю последними улыбками. И тогда трава распрямляла тронутые заморозком листочки, в воздухе жужжали летуны-жуки, шумя, кружили стаями скворцы, на жнивье сверкала путанина шелковистой паутины. Но недолгим бывало это осеннее веселье. Не дойдя до середины летнего дневного пути, солнце опять клонилось к западу, ныряло в холодные тучи. В ложбинах и на косогорах просыпался дремавший ветер, поднимался на взгорья и нес по полям желтые листья, всякое былье… А потом — ночь, еще чернее прошлой, еще крепче утренник. Менялась погода, менялись поля, менялись птицы и животные.

Даже наша Она переменилась. Стала крикливой, вздорной. Вечером чуть замешкаемся с Пятрасом в чулане, она сейчас же вбегает и кричит:

— Расселись тут оба, кобели легавые, а дрова на завтрашний день опять не нарублены! Свиньи визжат некормленые, Розалия орет на весь двор… Не разорваться же мне одной.

Кричит, а сама все глядит на Пятраса. А потом принесет свернутую комом рубаху Пятраса или штаны и бросит с размаху:

— Переоденься.

— Это еще что? — качает головой Пятрас.

— Залатала, — еще сердитее кричит Она. — Не присмотри за тобой, ты и будешь сверкать задом. Тошно глядеть на такого неряху!

Пятрас усмехается, переодевается и опять берется за дело. Трудятся они оба с Оной с утра до вечера. Стелют лен, копают картошку, снимают капусту, а в субботу вечером оба торопятся на вечеринку, но идут не вместе, а порознь, и на следующий день Она опять кричит:

— С другими танцуешь, для других подметок не жалеешь, а на меня и не взглянешь.

— Покружил бы и тебя, — улыбается Пятрас, — да ведь к тебе и не подступишься из-за всяких Масконисов.

— Больно мне нужен твой Масконис! — косит глазом Она. — Ты не идешь, вот он и липнет как смола и лезет — не отвяжешься.

— Везет, ох и везет тебе на парней, не отнекивайся, — все улыбается Пятрас. — Так и увиваются, словно коты вокруг сала!

Она принимается объяснять, что ничего такого нет, что один Масконис проходу ей не дает, а что до других, то…

— И чем ты их так прельщаешь? — прерывает ее Пятрас.

Она опять торопится доказать, что это сплошное вранье и выдумки. И долго она ворчит на Пятраса, с недовольным и даже ожесточенным лицом. А Пятрас только ухмыляется.

Ворчит и хозяин. В округе опять пошли толки о том, что рабочие на большаке бросили работу, набили морду десятнику, а где-то в Йонаве заволновались столяры, тоже отказываются работать, и что новые листовки появились у мелиорационных канав…

— Твоя работа? — хозяин впивается глазами в Пятраса.

— Да что ты? — поводит плечами Пятрас.

— Твоя работа, знаю!

— Знаешь, так к чему спрашиваешь?

Хозяин сердито отворачивается, плюет. По вечерам он старательно запирает на запоры все двери, спускает с цепей собак, а ночью встает по нескольку раз, зажигает фонарь и обходит все постройки; словно привидение, бродит по полям.

А уже приближался день святых [17]— ожидаемый всеми подпасками день. Мы с Стяпукасом только и делали, что, задрав головы, глядели вверх, когда пойдет снег. Тяжелые, как неподнятая целина, тучи обложили все небо, но мы не чувствовали ни холода, ни дождя, который промачивал нас до нитки, забывали и про голод, хотя занятым работой хозяевам все реже приходило на ум отпустить нас на обед. Когда пойдет снег, когда пойдет снег? И, только совсем окоченев, мы стаскивали в кучу просохшую картофельную ботву, провонявшие ветки из мочил и разводили костер, обогревались в густом дыму, пекли оставшуюся на поле картошку. А потом снова и снова задирали головы: неужели еще не пошел снег!

И вот небо от края до края застлали невиданно толстые свинцовые тучи, спускавшиеся до самой земли. Ветер покружил-покружил и утих. Уныло стало вокруг. Казалось, не мы одни, но и скотина, и даже вороны на опушке замерли в ожидании. И вдруг… Высоко-высоко, в темной глубине неба, шевельнулась маленькая белая точка. Покачалась в воздухе, словно выбирая место для посадки, и стала тихо опускаться на землю. Первая снежинка! Первая долгожданная снежинка! Задыхаясь, вперегонки, бежали мы за ней, следили, где она сядет, готовые подставить ей и свои шапки, и горсти… А сверху уже спускалась другая, за ней третья, четвертая… Целый рой беленьких, мяконьких снежинок! Они спускались нам на одежу, на руки, на лицо и таяли, нежно щекоча щеки, вызывая неудержимый смех.

— Снег идет! Снег идет! — кричали мы оба, колотя друг друга кулаками куда попало.

Кончено с пастьбой, с беготней, с нескончаемыми заботами из-за потрав. И с моей продажей кончено! Теперь вернусь домой, привезу заработанное и буду говорить густым голосом, как брат Юргиса, Пятрас. И не буду больше играть ни с кем, а когда зайду в дом Тякониса, то поздороваюсь с учительницей за руку, как здороваются большие.

— Я уж гоню скотину домой, — объявил Стяпукас.