Проданные годы. Роман в новеллах

Наконец-то большак. Снег изъезжен, утоптан конскими копытами, а если и попадается лужа — она поблескивает в темноте и можно обойти ее, не промочив ног. Я кое-как поправил спадавший башмак, обмотав его оборой через подошву, затянул потуже, завязал на щиколотке и чуть не рысью пустился вперед, позабыв тревогу, страх и злобу на своего нанимателя. К тому же, в руках у меня была палка, которую я выломал в ольшанике: в случае чего будет чем огреть!

Сплошная густая темень показывала: самая полночь. Дождь перестал. В просвете между облаками мигнула звездочка, за ней другая, третья… Изредка ветер еще наносил клочья туч: налетит дождевой шквал, попрыскает, цокая каплями по раскисшему снегу, и опять мерцают звезды, опять глухо кругом. Где-то далеко от дороги пропели первые петухи, пропели вторые… Иду и чувствую, что с каждым шагом все сильнее дрожат коленки и палка упрямо выскользает из рук. Ветер высушил пот на лице, но теперь перед глазами поплыли какие-то чудные, то зеленые, то красные, яркие круги. Понял я, что далеко не ускачешь, придется присесть где-нибудь у дороги, передохнуть…

Сел я на край канавы, отдохнул, и опять шел, и опять садился отдохнуть. Так всю долгую великопостную ночь.

К утру стало подмораживать, и под ногами сухо похрустывал отвердевший ледок, из-под которого при каждом шаге брызгала набравшаяся под ним вода.

А я шел. Шел, шел и шел.

Только к вечеру добрался до дома. Отец встретил меня на дворе.

— Это еще что? Топорик принес?

«Принести топорик» — значит сбежать от хозяина, не дождавшись конца срока. И храни от этого бог всякого, кто только идет пастушить или батрачить. Во всей нашей деревеньке — да что там в деревеньке! — во всей округе не найдешь человека, который бы поздоровался с ним или приветливо взглянул на него. Каждый может безнаказанно насмехаться над ним, всячески выказывать свое пренебрежение и глумиться на каждом шагу. И где бы ты ни был, куда бы ни шел, с кем бы ни повстречался, всюду тебе скажут за глаза и в глаза:

— Недотепа, топорик принес!

Поэтому я, еще разгоряченный с дороги, торопился рассказать отцу все, как было, и что я не виноват, не по своей воле вернулся. А потом уговаривал не спускать этого, подать на хозяина в суд. Отец слушал, нахмурившись, глядя куда-то в сторону.

— Ты не виноват, — сказал он. — А насчет суда — дурак, и больше ничего. Начни с богачами тягаться — последних портков лишишься. И какие у тебя свидетели? Что выгнали тебя, что ночью шел… Мало ли таких ребятишек бродит ночью по дорогам?

— Что же, молчать будем, тятя?

— Ступай в избу! — отрезал он сердито. — Твое дело сыскать нового хозяина и наняться, а все прочее — оставь мне!

И вот я опять дома. И день за днем жду, когда приедет новый хозяин, которому я буду нужен…

Заинька весел

Нашелся новый хозяин. Приехал он почему-то стоя на дне саней, широко расставив ноги и крутя кнутом над головой. Взмыленная лошадь бежала вскачь, словно везла приданое невесты, а не хозяина за пастушонком. Еще издали услышали мы его возгласы:

— Ноо-о-о, и никаких гвоздей!..

Вскачь влетел он в наш дворик, ударив отводом саней о верею [21], и перед дверью избенки натянул вожжи:

— Тпр-р-р! Не ждали сватов?

— Как не ждать доброго человека, ждем, ждем, — отозвалась мать, улыбаясь и вытирая и без того сухие руки о передник. И всегда она так: чуть кто чужой в ворота — сейчас же руки вытирать.

Отец тоже улыбнулся, а за ним и Лявукас, и Маре, и даже я сам: очень уж бойкий и молодой был этот хозяин. С чуть заметным пушком под носом, со светлыми, девчачьими волосами, с весело сверкающими голубыми глазами.

— Ну, показывайте нареченную! — крикнул он, утирая руками взмокший лоб. — Этот и есть? — показал кнутовищем на меня.

И, не дожидаясь ответа, выскочил из саней, хлопнул меня ладонью по плечу:

— Сала мало ешь, что такой хлипкий, а? Сала, сала нужно больше есть! Без него, брат, совсем ноги держать не будут, ослабнешь и морковки на огороде не выдернешь. Как звать-то? Сумеешь кузнечные мехи раздувать? К девкам ходишь? Нет? Какой же ты подпасок? Ну, идем в избу, срядимся насчет жалованья, и никаких гвоздей.

Рядился он так, что отец и мать только переглянулись и пожали плечами. Отец почесал затылок, осторожно спросил:

— Прошу прощенья, вы сами и будете набольший в доме?

— Набольший, только четвертый с краю.

Отец опять почесал затылок.

— Не пойму я что-то… Не подумайте чего плохого…

— А чего тут не понять? Считай сам. Папаша еще скрипит — раз. Дальше Казимерас, так сказать, старшой в доме. Третий мясоед со сватами гуляет и все жену не подберет. А потом есть у нас еще Юозёкас. Ну, этот, так сказать, малость недоделанный: встает с утра и молчит, хоть ты ему кол на голове теши. А сказанет что — так разве ночью во сне, и то ни к селу ни к городу. Ну, а там опять будто рот зашит. И так целый день!

Наниматель весело расхохотался.

— Господи помилуй, — прошептала мать, с тревогой поглядывая на меня. — И чего же это он так молчит?