Проданные годы [Роман в новеллах]

— Сыночек… непутевенький… — прошептала она, прерывая чтение. — Где остальные все? Казимераса позовите и… и Юозёкаса, все почитаем. Так он жив, жив мой непутевенький! Зови всех, Салямуте.

— Еще чего не хватало! — вскинулась Салямуте. — Ноги их здесь не будет, в моей горнице! А если тебе, мамаша, хочется, если тебе здесь не нравится, то иди с письмом к своим хорошим сыночкам…

Взглянула старуха на Салямуте, на Пятнюнаса, покачала головой.

— Читай, зятек, — сказала тихо.

— «Прости, матушка, своего младшего сына, не хотел я быть под башмаком у Дамуле, вот и ушел. Может, больше не увидимся на этом свете, я буду помнить тебя, помолюсь. И ты, мамаша, помолись. А Салямуте спасибо, что отцовы золотые хорошо завернула в рогожу, не заржавели, хватило мне и на билет, и еще купил я сапоги с голенищами…»

Пятнюнас перестал читать. Повернулся к Салямуте, пораженный, смотрел на нее разинув рот; на лице его выступили красные пятна.

— Читай ты, читай, — заерзала старуха. — Чего замолчал на самом главном месте? Какие там золотые, кто завернул?

— Салямуте! — жестко произнес Пятнюнас.

Салямуте фыркнула, надвинула на глаза платок.

— Так-то ты со мною, Салямуте?

— Ну, чего не читаешь, что стряслось? — встревожилась старуха. — Ничего не пойму.

Пятнюнас с трудом проглотил слюну, стал читать дальше:

— «А Подерису скажи, чтобы покачался в моей бричке, когда будет плакать по своей доченьке. Мы оба с Уршулите теперь в Гамбурге, дорогой повенчались и садимся на пароход, поплывем по морю. Страшно будет, но с Уршулите и море неглубоко. И больше мы не вернемся. Подерис обоих бы убил. Мамаша, опять я прошу, прости своего сына, а после еще напишу, когда разживусь и деньги будут. Уршулите кланяется тебе в ноги, и я целую твои белые руки. Сын твой Повилёкас Дирда».

Совсем тихо стало в избе. Салямуте понурила голову, тыкала вязальной спицей в край стола. Молчала и старуха, видать, поняла, что это за золотые. Пятнюнас встал, хотел что-то сказать, но, покомкав в руках шапку, пошел к двери.

— Так уходишь? — обратилась к нему старуха. — Посидел бы с нами, не чужой ведь, чтобы в беде оставлять…

— Может, и чужой, — приостановился тот у двери.

Старуха взглянула на Салямуте, укоризненно покачала головой, опять обратилась к будущему зятьку:

— Когда все хорошо, тогда и чужой пожалеет, а пришла беда, и свой нос воротит. Куда же ты убежишь, где тебе теплее будет? Сядь, посидим, посоветуемся по-людски.

— Не приходится рассиживаться.

— Мамаша, не удерживай его! — крикнула Салямуте. — Пусть бежит куда хочет… Велика важность, жалеть не станем. Найдутся женихи и без него.

— Может, и не найдутся, — топтался у двери Пятнюнас. — Как аукнется, так и откликнется.

— Ну, и иди себе, чего порог вытирать.

— Может, и правда, — добавил Пятнюнас, все еще не решаясь взяться за дверную ручку.

— Салямуте, ты обожди, — успокаивала мать свою дочь. — Чего кричишь на человека? Другой бы на его месте шею тебе свернул за такое дело, а он… Зла тебе не желает, по глазам вижу. А ты тоже хорош, — повернулась она к Пятнюнасу, — соблазнил мою доченьку, обманул, на позор выставил, куда я ее теперь дену?

— Кто кого соблазнил — это еще надвое, а кто обманул — только не я. Когда Салямуте — свое, а Повилёкас — свое, так чего вам от меня надо? Не выходит, как говорится.

— Думаешь, ты мне нужен? — накинулась на него Салямуте. — Я на тебя, дурака, и глядеть не желаю.

— Прощай, Салямуте, когда так…

— Вовсе ты мне, болван, не нужен!

— Салямуте! — крикнула старуха. — Или ошалела?

Пятнюнас отвернулся от двери, постоял, помолчал.

— Может, не станешь ругаться, Салямуте, — сказал тихо. — Когда не нужен, тогда чего цеплялась, проходу не давала? Зачем золотые показывала?

— Потому что земля у тебя есть, избенка есть, — поясняла разъяренная Салямуте, — а ты, болван, совсем мне не нужен. Обожди, куда бежишь сломя голову? — крикнула она, увидев, что Пятнюнас не на шутку собирается уходить.

— Истинно так, я тоже скажу, — вмешалась старуха. — Разве мы голяки, нищие какие-нибудь, сохрани бог? Две дойные коровы отдаю в приданое Салямуте, телку еще вдобавок, лошадь с упряжкой, а что там в сундуке — и не говорю уж. Где тебе теплее будет — сам подумай. Проживете и без золотых.

— Да ведь золото, может, золотом и останется, оно не сдохнет, не сгорит…

Начался долгий торг. Старухе, видать, очень хотелось навязать Салямуте Пятнюнасу, поэтому она перечисляла всякое добро из приданого, доказывала, какую великую выгоду получит Пятнюнас, взяв молодицу в своей же деревне, под боком, сызмала известную, знакомую, с которой столько раз танцевал на вечеринках, с гуляний вместе ходили. Пятнюнас отмахивался у двери, твердил, что не ахти какая слава жениться в своей деревне. Наконец снова выложил свой козырь:

— Какой меркой ни мерь, а того, что в рогожке было, не смеришь.

Замолчала Салямуте, замолчала и старуха.

Пятнюнас укоризненно продолжал: