Продавец туманов. Истории в стихах для городских мечтателей

В подворотне не то Робин Гуд, не то Стенька Разин похваляется доблестью, втайне боясь всего. Эта осень устала, как мы, от резни и грязи. Предъяви нам уже невозможное волшебство. Ведь пока мы решаем банальные неувязки и пока мы такие ужасные дураки, славный мистер Волшебник по-прежнему пишет сказки. Да и миссис Надежда не снимет браслет с руки.

Продавец туманов

А продавец туманов был хорош. Он делал офигенные туманы. Туманы-обереги, талисманы и на удачу маленькую брошь. Туманы пахли снегом и травой, кофейным автоматом на вокзале. Туманы никогда не исчезали: ни покупной, ни даже дармовой. Бывало, продавец товар дарил – вдруг денег мало, человеку надо тумана с пузырьками лимонада без ГОСТов, расфасовки и мерил. Туман, как тамаду, на три часа заказывали радостной невесте. Состав простой и широко известен. Повышенная влажность, дождь, роса хранились в непрозрачных пузырьках, аптекарских флаконах или банках. Для инженера, пекаря, подранка. Был с запахом творожного сырка. На выбор запах, только выбирай: малинового тортика, олифы. Туманы-львы, туманы-гиппогрифы. Шипение волны, вороний грай.

А продавец туманов был мастак. Товар, конечно, пользовался спросом. Намучился однажды с альбатросом, но с птицами – оно обычно так. В конце концов, игра на интерес, прокачан навык, практика полезна. Зато туман войны – идите в бездну – он делать отказался наотрез. Его хвалили долго и толпой. Сограждане в восторге, город счастлив. А продавец туманов засмущался: «Да бросьте, отказался бы любой».

А продавец туманов был забыт. Туманы стали хуже получаться. Конечно, поддержали домочадцы в районе плеч и сердца. И губы. Сказали: «Закатаем, правда, ну, ты продолжай – хорошее же дело». Туманы цвета траура и мела не продавались. Мастер психанул. Исполнил кран водопроводный гимн. А продавец засунул ноги в кеды. Засунул склянки в плотные пакеты – займусь для пользы чем-нибудь другим. Наверно, так бы все произошло, когда бы продавца не встретил ангел. Дождями оккупировало фланги, тянулся листопадный эшелон предвестником грядущей тишины. Взахлеб смеялся ангел (пах как рислинг): «Я мусорщик. Я забираю мысли о том, что вот, туманы не нужны». Туман-олень, туман – кошачья шерсть. Я помню про туман – собачьи брыли. Потом еще сидели, говорили.

А продавец туманов был и есть. По пятницам луну кладет в карман, в рюкзак кладет звезду на всякий случай. Он сделает для ангела свой лучший, свой самый офигительный туман.

Трамвай

Утоляя стабильный голод по касанию теплых крыш, ночь крылом обнимала город, колыбельно качая тишь. Разговором на лавке грелся штурман дальнего рубежа. И последний трамвай по рельсам сквозь бетонную тьму бежал. Он был младшим в депо трамвайном и поэтому дураком. В подворотне сидела тайна, сожалевшая ни о ком.

Но трамвай, рассыпая блестки, заприметил – ну что с того? – человека на перекрестке, не успевшего на него. Понимаешь, какая драма? Расстилался над крышей смог. Дурачок умел только прямо, развернуться никак не мог. Всё по графику, всё по сроку, всё по пунктикам, – это жизнь. Начертили тебе дорогу – непременно ее держись.

Билетерша дремала в кресле, колыхался волной живот. И подумал трамвай: «А если». И подумал трамвай: «А вот – человеку ужасно надо, а пешком не успеть вообще. Он, возможно, не махинатор, не бандит, не маньяк в плаще. Просто вовремя не успеет, не обнимет, не попадет». Улыбалась Кассиопея, фонари источали мед, умножая луну стократно. Самолет собирался в рейс. И поехал трамвай обратно, наплевав на законы рельс. По булыжникам, словно небу, словно морю, – смешной фрегат. Был трамвайчик рогат как зебу. И как горный козел рогат. Пахло яблоком и инжиром, а бунтарь, колесом стуча, вез последнего пассажира к тем, кто ждал его битый час. Время жатвы и время сева, время психов – семь верст не крюк. Пусть кому-то приснился север – билетерше приснился юг.

Утоляя скупую жажду по движению к волшебству, утро в город пришло однажды. Золотили лучи листву. Разносили сороки сплетни, разводили влюбленных дни. Вдруг ты тоже трамвай. Последний. Не стесняйся давай, звени.

Кино

Сто тысяч лет мы не были в кино, чтоб темный зал и плюшевые кресла, ворчливый шепот слева: «Не канон», «Ее ж убили, почему воскресла?». Сто тысяч лет не выходили в мир реальный из придуманной картинки. С машинами, атлантами, людьми. С субтитрами реклам. Одним ботинком. И кто-то в лужу обронил блокнот, а кто-то потерял уже и веру. Осенний свет приходит под окно показывать прекрасную премьеру: рябину, желудь, толстых голубей, наушники и мокрые кроссовки. Здесь, в городе, сюжеты о тебе, ты в главной роли (думаешь – в массовке).

Стекают горлом водосточных труб все небеса, свинцовые, как гири. И ты пока настолько мал и глуп, чтоб оценить масштаб драматургии, чтоб оценить, как полон твой стакан, и реквизит, что древний, словно ящер. Сентябрьский ветер – трикстер, шут, аркан – нашептывает: «Ты ненастоящий».