Продавцы грёз. Том второй

Ненависть.

— Убери… — вырвалось у меня. Голос был чужим. Не слышал его никогда в жизни.

— Что-что? — переспросил Кан, склоняя свою голову еще ниже.

— Убери… от… меня… свои… грязные… лапы… всратый… ЛЮДОЕД!

Моя правая ладонь нащупала ставшую уже привычной рукоять на поясе.

— Что ты?.. — начал было часовой, но он не успел договорить.

Я упер ствол лучемета ему в живот и нажал на гашетку. Жертву прошило насквозь, в ноздри ударил запах горелого мяса и дерьма.

— ГРЕБАНЫЕ ЛЮДОЕДЫ! — взревел я, брызжа слюной, и на этот раз каждый звук отдавался болью в моем воспаленном горле.

Они очутились в моей голове в одно мгновение. Трусливо прячущийся в лесу Халн и беснующийся в белом домике Мерген. Все дети в их общем отражении уже были мертвы, а Халн и Мерген ненавидели друг друга и хотели убить, но не могли решиться сделать это.

Вместе с ними ко мне пришло четкое осознание: все происходящее — вовсе не сон.

Откуда-то появились силы. Должно быть, ненависть заставила их оторвать от земли истерзанное тело. Встать на ноги, хотя левая, определенно, была сломана. Поднять лучемет…

Я видел все их глазами. Глазами безумца, потерявшего контроль над своим разумом. Безумца, которого сломила чужая воля. И эта чужая воля хотела только одного.

Убивать жителей материка. Всех «гребаных людоедов».

Раненые и обожженные волы разбегались с диким ревом, но большинство, рассеченное пополам и сожженное до костей, осталось лежать бесформенными грудами. Повозки загорались одна за другой, горел большой тент в центре стоянки. Мертвы были часовые, не успевшие выпустить ни одной пули. На весь лагерь хватило четырех долгих лучей, от которых рукоять лучемета раскалилась так, что ладонь прижарилась к ней.

Все было кончено всего за минуту.

А потом запал ненависти иссяк. Кончились силы. Тело, истерзанное безумцем Халном и сведшим его с ума Мергеном, фактически, перестало слушать их. Оно рухнуло на землю, как подкошенное.

Но оставшихся крох жизненной энергии в нем хватило, чтобы выполнить последнюю волю Мергена. Убить последнего «проклятого людоеда».

Тот, что когда был Халном, прижал раскаленное дуло лучемета к своему левому глазу и нажал на гашетку.

* * *

Силия проснулась одновременно со мной. Сжалась в комок и разрыдалась. Спрашивать, видела ли она это, не было никакого смысла. Я обнял ее и зашептал на ухо:

— Все будет хорошо. Больше ничего такого не произойдет. Они умерли. Эти злодеи умерли.

Глава десятого клана плакала. Я гладил ее по лицу и продолжал успокаивать до тех пор, пока рыдания не стихли.

— Послушай, — зашептал я, — все правда будет хорошо. Давай остановимся здесь на пару дней. Отдохнем. Это уроды убили сами себя, а значит, они никогда не доберутся до нас. И я не позволю, чтобы кто-то подобный добрался до тебя. Я обещаю. Поняла меня?

— Поняла, — тихо сказала Силия, всхлипнув. — Давай останемся. Только мы вдвоем.

— Давай, — ответил я.

* * *

Виной всему был я. И Мерген с Халном. И Ариол. Алария. И гребаный Предтеча вместе с ними со всеми. Но в первую очередь все же я.

Я стоял в ванной комнате и смотрел на Силию. На ее безвольно раскрытый рот, закрытые глаза, неестественно бледную кожу. На красную от крови воду в ванной. И ее запястья с глубокими ранами, в которых уже не осталось и капли крови.

Это было невыносимо.

Я опоздал. Опоздал на пару часов. Но все равно подошел к телу и поднес руку к губам, проверяя дыхание. Конечно же, никакого дыхания не было.

На туалетном столике лежало сложенное пополам письмо. Я поднял его, развернул и уставился на мелкие красивые буквы, выведенные каллиграфическим почерком. Их смысл не доходил до меня долго, но в конце концов мне удалось вчитаться. И пока я читал, на бумагу капала вода.

«Я знаю, что подвела тебя… Даже предала. И мне очень жаль.

Но останься я в живых, предала бы целый народ. То, что оставил от него Ариол.

Ты был прав, когда говорил, что этим людям, всему этому сонму беженцев, спасающихся сейчас от работорговцев, не место в моем уютном домике. И им никогда не будет там места. Я отчетливо это увидела в своем Отражении.

А если им не будет там места, все эти несчастные, голодные и нищие люди, умирающие в сорок от тяжелой работы, и их дети никогда не будут защищены от людей — если их вообще можно так называть — вроде Хална. От разбойников и работорговцев. От самих себя.

Потому что в моем кукольном домике будут жить только избранные.