Продолжение следует

У Бориса полоса везенья. Ему не западло сочинять дурацкие политические вставки в обязательные молитвы приходских священников. Лишь бы Олеся поставила перед ним тарелку борща. Не надобно и жениться (комплекс Виктории). С этой, с Олесиной стороны, и пришла беда. До се Олеся ходила тихая как мышка. Худая, востроносенькая, веснушчатая, глаза водянистые – она их всё прятала, будто бы от скромности. Лет под сорок. Разведена, детей бог не дал. Одевалась без вызова, прилично своему положенью. В один прекрасный день Иван Николаич объявил Борису, что женится на ней. Ничто в поведении профессора такого оборота дела не предвещало. Слепец Борис! Он бы поостерегся – по крайней мере постарался сохранить преподаванье. Конечно, конечно. Борис, вы останетесь жить с нами. Места хватает. Но едва огорошенный отец Александр повенчал друга своего Иван Николаича на никем не знаемой рабе божьей Олесе, раба заходила по дому в столь откровенном неглиже, что Борису воленс ноленс пришлось стать приходящим секретарем. В этом статусе он продержался две недели: Олеся начала к нему подчеркнуто клеиться в присутствии мужа, и отшить ее в пределах приличия не получалось. Профессор делал глухое ухо, оставался нарочито любезен. Всё равно прекрасному Иосифу пришлось бежать без объяснений.

Самое страшное было впереди: Иван Николаич перестал ходить в подвал. Первый случай отступничества в их общине. Безродная Олеся перехитрила профессора, за которым стояло три поколенья дворянской интеллигенции. Бабы! от вас все беды. Степановна не в счет. И Зина, и Маша, и дуравая Света. Еще сестра Бориса и покойная мать. Наверное, где-нибудь есть еще ангелы в женском обличье, но Борису не встречались. Теперь нас в подвале осталось пятнадцать, дружим против Виктории и Олеси.

Степановна не выдаст, Степановна спасет. Ее богатырской силою держимся. Ни минуты не усомнилась в невиновности Бориса. Куда-то переселила Фарухова «племянника», временно занявшего Борисову койку. Тактично организовала так, что облагодетельствованный «племянник» часть дня работал за Бориса – у того сил не стало от горя. Каждую ночь Борису снилось, что сгорела уникальная осмоловская библиотека, и он просыпался в холодном поту. За подвальным окном метался февраль-лютень. Фарух порядком уставал, и Ольга не раз прибегала за ним в подвал. А Борису уже шестьдесят один, и что впереди – непонятно.

Засиял синевой клочок мартовского неба – слишком большая роскошь для подвала. Но с ним пришла надежда. В конце марта явился Иван Николаич – осунулся, руки дрожат. Обнял Бориса и долго не мог слова вымолвить. Олеся прокололась по-глупому. Борис, пока еще жил в осмоловской квартире, как-то заметил ей, прислуге: вот эти книги очень ценны, с ними надо осторожно. Со своей торговой точки зренья заметил. И добавил какую-то фразу, в которой прозвучало слово «антиквар», не то «антиквариат». Про «осторожно» Олеся забыла, а про «ценны» запомнила. Нашла антикваров, уже после бегства Бориса, и толкнула несколько драгоценных фолиантов. Продувные антиквары не стали выяснять их происхожденья – просто бессовестно занизили цену, видя некультурность дамы. (Давно ли дамой-то стала?) И зачем, спрашивается, продала? Ведь муж ее в деньгах не стеснял. Жадность человеческая. Профессор заметил пропажу – она обвинила в краже Бориса. Не тут-то было. Иван Николаич знал всех московских антикваров и скоро докопался до истины. Заодно понял, что Олеся не только сейчас оболгала Бориса, но и раньше сама подвела его под монастырь. Значит, так: прежде всего вернуть книги, потом гнать в шею жену (книги он любил больше, чем нежели жену). И лишь в последнюю очередь идти просить прощенья у Бориса. Тот – человек зависимый, ему бог велел простить раскаявшегося благодетеля.

Клиентуру антикваров Иван Николаич знал. С большим ущербом ему удалось выкупить назад все книги, за исключеньем одного рукописного часослова – уплыл бесследно. Добиться расторженья церковного брака при его связях – пустяк. Олеся вздумала качать права насчет квартиры - нонешние законы оказались не на ее стороне. Иван Николаич выгнал жену еще до развода и пошел в подвал. Отец Александр, увидавши его, заплакал. Был счастлив снова беседовать с боготворимым профессором. Рад был за общину – их снова шестнадцать. Он стал сентиментален, отец Александр.