Продолжим наши игры+Кандибобер

Выйдя на «Электрозаводской», Анфертьев почему-то задержался у газетной витрины. Вначале он не понял, что его остановило, осмотрел газетные листы подробнее и наконец увидел присобаченный к сводке метеоцентра маленький снимочек — мокрый асфальт, в котором отражались дома, а на первом плане девушка с зонтиком, перебегающая через лужу. Это была Света, он снял ее как-то осенью. Дали снимок только сейчас, весной, размером со спичечный коробок, даже не указав фамилии автора. Снимок получился неважно — детали пропали, отражение в мокром асфальте смазано, Свету, конечно, не узнать… Анфертьев надеялся, что его дадут как фотоэтюд, на трех, а то и на четырех колонках, а тут — одна колонка, да и подрезали безжалостно. Получилась маленькая заставка к завтрашнему дождю.

Анфертьев вошел и позвонил ответственному секретарю.

— А! — закричал тот обрадованно. — Видел? Дали тебя, старик, наконец! Поздравляю! С тебя причитается!

— Спасибо, — вяло поблагодарил Анфертьев. — А что производственные?

— Слушай! Стоял целый репортаж, три снимка! Но, оказывается, вы план завалили! Сняли прямо из полосы, старик! Я не виноват. Если квартал хорошо закончите, снова поставлю! Привет Подчуфарину!

Повесив трубку, Анфертьев постоял в будке и, лишь когда кто-то резко постучал монетой по стеклу, вышел, пересек дорогу и направился к аптеке. Потолкавшись у витрин, Вадим Кузьмич увидел то, что искал. Перчатки имели какой-то отвратный желтоватый цвет, были пересыпаны белесым порошком, упаковка у них тоже была неприятная — пересохшая бумага, склеенная в длинный рвущийся конверт. Анфертьев заплатил в кассу тридцать шесть копеек, взял конверт, сунул в карман плаща и не мешкая направился к заводу, при каждом шаге чувствуя у сердца неприятное сухое шуршание.

В планах Анфертьева большое значение имела странная на первый взгляд привычка заместителя директора Бориса Борисовича Квардакова: входя в кабинет, он вешал свой пиджак на спинку стула, оставаясь в рубашке и при широком уродливом галстуке, какие были в моде лет десять назад. Поскольку неотложных дел на заводе у Квардакова не находилось, он стремился создавать хотя бы видимость занятости, а когда человек, сбросив пиджак, закатав рукава и пустив галстук по ветру, с кем-то громко здоровается, интересуется здоровьем, курит или рассказывает анекдоты, то этого вполне достаточно. Люди неискушенные искренне полагали, что только благодаря Квардакову здесь что-то двигается и делается.

Не будь у Бориса Борисовича такой привычки, не будь у Подчуфарина такого заместителя, кто знает, может быть, Анфертьев вообще отказался бы от своей затеи. А так по подсчетам Вадима Кузьмича выходило, что Квардаков за годы сознательного безделья получил денег больше, чем он надеялся найти в Сейфе. Во-вторых, привычка зама вешать пиджак на спинку стула давала возможность Анфертьеву выйти сухим из воды. Во всяком случае, ему так казалось. Было и еще одно обстоятельство: Борис Борисович Квардаков последнее время относился к Анфертьеву явно теплее.

Все началось с того, что Вадим Кузьмич как-то мимоходом, не привлекая к себе внимания, в курилке между этажами щелкнул несколько раз Квардакова. У того было прекрасное настроение, оживленный и улыбчивый, он радовался возможности пообщаться с подчиненными в столь непосредственной обстановке, видел внимание к себе, которое, вполне возможно, принимал за обожание. Что делать, каждый из нас может допустить слабинку, всем нам не хватает преклонения и восторга. Прошло некоторое время, Квардаков начисто забыл о приятном перекуре среди снабженцев и диспетчеров, когда однажды приоткрылась дверь и показалась смурная физиономия Анфертьева, словно бы озабоченного постылой повинностью.

— Разрешите? — спросил он из коридора, не решаясь войти в кабинет высокого начальства.

— Слушаю вас, — строго сказал Квардаков, оторвавшись от важных бумаг.

— Тут вот снимки… Надо бы как-то… Я не знаю… — Анфертьев, поколебавшись, переступил порог, несмело приблизился к столу, забирая носками туфель внутрь, и почтительно положил перед Квардаковым ворох фотографий. И каких — играющих глянцем, отражающих солнечное окно, важные бумаги, самого Квардакова, искаженного, как в кривом зеркале.