Проект "Лазарь"

Узкие извилистые дороги прихотливо петляли между пологими холмами. Сережа курил без перерыва, всякий раз бросая руль, чтобы зажечь очередную сигарету; не задумываясь, обгонял редкие встречные машины, будь то грузовик или легковушка; в какой-то момент мы чуть не раздавили целую свору собак. Надо было бы попросить его ехать помедленнее, но я молчал. От бешеной скорости меня будто парализовало; только в мозгу, где-то глубоко, зашевелился страх. Хотя… в подчиненности необузданному безумию было что-то возбуждающе приятное. Впрочем, я незаметно пристегнулся. На каждом крутом повороте Елена хваталась за спинку моего сиденья; нас с ней объединило пьянящее ощущение полной беспомощности.

Шиппи, заломив Лазарю руку за спину, отчего тот согнулся дугой, громко звал жену. Лазарь на мгновение застыл, не дергаясь, не пытаясь высвободиться; Шиппи все сильнее давил на него, явно стараясь сломать ему руку. Лазарь почувствовал, что еще немного, и его плечо треснет; боль нарастала. «Матушка! Матушка!» — закричал Шиппи.

И все же нам удалось добраться живыми до румынской границы; машин перед нами было немного, пограничники скучали от безделья. На меня нахлынул знакомый страх перед границами, но я проигнорировал его, словно это была обычная простуда, и покорно доверил свой паспорт — свою душу — Сереже. Рора глянул на меня, как мне показалась, с презрением, но и свой отдал без возражения. Сережа передал все паспорта (оказывается, Еленин тоже был у него) пограничнику и принялся заговаривать ему зубы; тот полистал документы, потом взял телефон и, не смотря в нашу сторону, стал куда-то звонить. Сережа повернулся к Елене и пронзил ее грозным взглядом.

В этот момент до меня дошло, что Елена едет в Бухарест не по своей воле; мы с Ророй и наши американские паспорта служили благовидным прикрытием, привносили оттенок респектабельности; Сережа, очевидно, сообщил стражу границы, что все мы тут — закадычные друзья, если не родственники. Рора, похоже, тоже догадался, что Елену вывозят насильно. Весьма вероятно, наш безумный разудалый водила давно скорешился с этим пограничником, и тот теперь разыгрывает спектакль для начальства. Положение у нас было безвыходное: даже если пограничник — честный малый и мы сумеем объяснить ему ситуацию, Сережа заявит, что это мы пытаемся вывезти девушку; в результате мы застрянем на ничьей земле между Молдавией и Румынией и, возможно, нас обвинят в торговле людьми. Пограничник — пора, пожалуй, описать его внешность: бледный, лопоухий, с усами — спросил меня о чем-то по-румынски. Поняв одно только слово «Америка», я перегнулся через Сережу и сказал в окно: «Чикаго». Он показал пальцем на девушку и опять пробормотал что-то непонятное. «Елена, — сказал я. — Бухарест». Сережа смотрел вперед, словно он тут ни при чем; мне захотелось разбить ему челюсть кувалдой. Пограничник вернул наши паспорта Сереже — ну конечно, они сообщники! — а тот брезгливо передал наши почему-то не мне, a Pope. Елене, скорее всего, предстоит стать проституткой в борделе где-нибудь в Косове или в Боснии, или на улицах Милана; в Бухаресте Сережа передаст ее своим сообщникам. Что мы могли сделать? Ничего; только ехать с ним дальше.

Румыния была плоская, как блин, дорога — прямая как стрела. Сережа быстро разогнал машину до 190 километров в час, задрал левую ногу на панель управления и уперся головой в подголовник. Елена спала; я то задремывал, то просыпался с чувством вины, ища себе оправдание. Мы не в состоянии ничего предпринять; у Сережи наверняка где-нибудь припрятан нож или даже пистолет, а мне совсем не хочется схлопотать нож в спину или пулю в голову; другого способа попасть в Бухарест у нас нет; не стоит лезть в чужие дела; не исключено, что Елена знала, на что идет; может быть, для нее это единственная возможность вырваться из поганого захолустья; а вдруг она решила таким образом собрать себе деньги на учебу в университете; допускаю, что это был ее собственный выбор. И вообще, кто я такой, чтобы ее осуждать? Каждый человек имеет право сам распоряжаться своей жизнью.

Однажды в метро, когда я возвращался с работы, какая-то женщина с пухлыми красными губами и с лисой на шее забилась в эпилептическом припадке: изо рта у нее пошла пена, лицо искривилось в ужасной гримасе, левая нога задергалась, как рыбий хвост. Пассажиры в вагоне остолбенели; какие-то подростки захихикали; я, не зная, что делают в подобных случаях (я же не врач), ждал, пока найдется знающий человек. Но такого среди нас не нашлось; врача не было; женщина продолжала с пеной на губах корчиться в конвульсиях; кто-то, сжалившись, на остановке вытащил ее на платформу. Пока поезд набирал скорость, я успел увидеть, что какой-то человек, склонившись над ней, вытащил у нее изо рта язык и бьет ее по щеке; вокруг них столпились зеваки. Была бы здесь Мэри, она точно бы знала, как помочь несчастной, и не стала бы мешкать. Когда Мэри вернулась домой с дежурства, я ничего ей об этой припадочной не рассказал.