Проект рая

Это воспоминание – нет, наверно, не самое лучшее, что было в моей жизни. Не тонкая солнечная высь счастья. Но вот что я сейчас подумал: если действительно должен быть – рай, то там непременно должно быть в этом роде что-то.

Я по природе своей – совсем-совсем летний, я решительно (и противоестественно) отрицаю холод и снег, и вообще все зимнее. Но это мешает – здесь, на земле. А Там – это необходимо. То есть именно вот это самое: подлинный холод, и звездная тьма, и белый скрипящий путь под звездами.

И только потом – долгожданная внезапность встречи.

Вообще, в раю, как мне кажется, должна быть обязательно – ночь. Не все время, но часто. Потому что надо разводить большие костры, и, (что очень важно) совершенно никуда не торопясь, у костров этих тихо беседовать о Сути Всего, о Самом Главном Вообще.

Раз уж здесь никак не удается. Даже о Смысле Жизни можно будет. Не может быть, чтобы и там, в раю, при этих словах – «смысл жизни» – взвивался поспешный такой стыд, – требующий скорее замять это вот, заесть, запить чем-нибудь ошарашивающим, громко запеть, завалить скорее разными словами – вот Это Самое.

* * *

Рай – слово на мой вкус слишком уж такое розовокремовое. Толстосладкое.

Он как-то должен совсем по-другому называться. Должно быть у Него имя – незабываемо пронзающее, твердое, и – звенящее драгоценно, переливчато мерцающее сложными отсветами. Комарино-резкое – Парадиз – уже ближе. Но все равно как-то не так.

На основании личного опыта я уверен, что в раю должны быть пространства, преисполненные уединения и печали. Полынные холмы под низким небом, и истинные горы, разверзающиеся безднами. И море. Не пальмы и шезлонги, просто – море. Потому что именно на печальных пограничьях внечеловеческого я чуял: где-то тут открываются мерцающе-огнистые тропинки, уводящие в рай.

Потому что дальние границы земной печали – это также границы земных слов.

В раю должны быть трудные дальние дороги. И все новые и новые, Очень Дальние Неведомые Страны.

Ведь должны совсем непохожие на меня люди вдруг мне кричать: «Эй, ты кто? Чего один? Садись ешь. Живи, если негде и если у нас тебе удобно. Смотри сам, хочешь – сразу под душ, и – спать.

Хотя нам люто интересно – кто ты такой, куда ты и откуда, чем ты проникнут, что стараешься найти и что пытаешься потерять, мы очень хотим поговорить с тобой про тебя, и о себе рассказать, и узнать – какими мы тебе видимся. Но если устал, спи. Мы потерпим».

Без этого, без вот такого, точно не может быть никакого рая.

* * *

В раю должна быть тишина. Еще раз: тишина. Я настаиваю. Не запрет на шумы, а просто желанная такая, никого не пугающая – тишина.

Много-много-много тишины.

И вот что я думаю: в раю не должно быть так уж неизбывно, окончательно и беспросветно обильно хорошо. Если кругом сплошное Добро, – внутри, снаружи, с верху донизу, вширь и вглубь – то как же его творить? Между тем, в рай попадают те, кто творил Добро. И именно – за это самое. Они же не смогут остановиться.

Просто потому, что им нравится творить Добро больше, чем что-либо другое. Нельзя же творить в раю Зло.

Загадочные люди, умеющие вообще ничего не творить, в рай не попадут. Потому что если попадут такие, то это – не рай.

Нет, там конечно – ясная, чистая, старательно осознаваемая, такая ровно нарастающая в устремленности жизнь, – но: есть по крайней мере одна проблема.

И из-за нее как-то все немного не так. Некое нетерпение. Тревога даже. Все, хотя и предельно заняты мудрыми и свято неотложными делами, – оглядываются иногда на дверь. Посматривают в окна. На часы. Ждут.

Меня.

Ведь меня же нет там, в раю. Я пока – здесь. Это должно быть именно так. Иначе не может быть, совершенно невозможно. Я настаиваю. Потому что если и Там меня тоже никто не ждет, если Там без меня так же – всего предостаточно и все распрекрасно, – то это точно не рай.

Тогда лучше совсем ничего не надо. Тогда я всего лишь очень устал и атеистически хочу спать.

Я должен быть нужен в раю. Зачем – не знаю, здесь этого все равно не узнать. Если мне удастся Туда прорваться – то Там станет немного получше.

Но все равно Там останется – эта райская тревожная незаполненность.

Мы все Там будем очень-очень ждать – тебя.

Саньку некуда

Санек очнулся. И с жестким треском, как ему показалось, разогнул туловище свое. Дремота была крепкая, но недолгая и гнусная: спал он, как выяснилось, на скамейке, сидя: голову на руки, локти в колени, и всем туловищем к земле жидко оползая.

Перед глазами был асфальт, два окурка, а по обе стороны от окурков – ноги Санька.

Ноги свои Саньку в целом нравились. Длинные, в хорошо облегающих светло-синих джинсах с небольшими модными дырьями, носки хорошие, синие, и зеленоватые кроссовки Реебак, – уже трепаные, а видно, что фирма.

Остальное было плохо. Все, кроме ног, было очень плохо. Весь мир. Вообще и одновременно.

Окурки это были – его, последние, больше курить не было. И мобильника не было. Это выяснилось уже в шесть утра, когда Санек поднялся с газона и добрался до этой вот лавки.