Проект "Вервольф"

Ровный гул моторов навевал дрёму. Я боролся со сном изо всех сил: бил себя по щекам, щипал нос и уши. Хотел даже куртку скинуть, чтобы уж наверняка не упасть в объятья Морфея, но потом передумал: замерзая, человек быстрее теряет связь с реальностью, стоит в таком случае уснуть и проснуться уже вряд ли получится.

Борьба шла с переменным успехом. Кажется, один раз я всё-таки отключился на несколько секунд, а может, и больше.

Очнулся я, как от резкого тычка в бок, глянул осоловелыми глазами на приборную доску и мгновенно стряхнул остатки сна. Стрелки альтиметра крутились, отсчитывая быстро тающие метры.

Штурвал на себя, добавить тяги. Движки дружно загудели, увлекая крылатого работягу в родную стихию. «Юнкерс» вернулся в прежний эшелон, а я дал себе слово больше не спать, пока не сядем на землю.

На помощь пришла знакомая с первого курса система. Помнится, в начале студенчества я сильно загулял, радуясь новообретённой свободе, и к сессии пришёл с тремя долгами по пустяковым, в общем-то, дисциплинам: философии, истории и психологии.

Декан факультета, он же мой двоюродный дядька по совместительству, вызвал меня к себе. Я не больно-то и спешил к нему. Поболтал сначала с одногрупниками, отвесил комплименты паре симпатичных девчонок с исторического факультета (они жили в общаге в соседней комнате с Мишкой Теплаковым), пошатался по коридорам универа и всё-таки заглянул в деканат.

— Вот что, Саня, — сказал декан, захлопнув толстую тетрадь с коричневыми клеёнчатыми корками.

Как я потом узнал, в ней он ещё со школьных лет записывал свои стихи, очень недурные, между прочим. Я запомнил наизусть те из них, что о любви, и читал девчонкам при случае. Даже со Светой с помощью его творчества познакомился.

— Я понимаю, ты сейчас студент и у тебя весёлая, вольная жизнь, — продолжил дядька, сложив руки в замок и глядя на меня добрыми глазами сквозь стёкла очков. — Но, будь добр, измени отношение к учёбе. Игорь Петрович (так звали историка) и Маргарита Сергеевна (психологию у нас на первом курсе преподавала) согласны поставить тебе зачёт, если ты сдашь им в понедельник рефераты. А вот Соломон Моисеевич не соглашается ни в какую. Он требует, чтобы ты ему принёс все его лекции, переписанные тобой лично.

Я отмахнулся, мол, ерунда, возьму тетрадь у кого-нибудь — и всё.

— Нет, Саня, не ерунда, — твёрдо сказал дядя. Я даже опешил немного. Никогда его таким не видел. Он всегда такой мягкотелый: уси-пуси, тю-тю-тю, а тут чуть ли кулаком по столу не стукнул. — Ты своим разгильдяйством настроил против себя самого вредного человека в университете. Да у этого Соломона Моисеевича уникальная память. Он помнит почерки всех студентов, что когда-либо учились у него. Ты ему письменные работы сдавал?

— Ну, сдавал, — ответил я, начиная понимать, что меня ждёт.

Он полез в ящик стола и достал оттуда с десяток пухлых тетрадей.

— Это всё, чем я могу тебе помочь.

— Что это? — спросил я, не решаясь взять «подарок» в руки.

— Все лекции Соломона Моисеевича за пять лет.

— Но ведь у нас философия только один семестр и больше её не будет!

Дядя виновато развёл руками:

— Извини, Саня, но я ничего не мог доказать ему. Он упёрся, как баран, и твердит только одно: все лекции взамен на допуск к экзаменам.

Примерно за неделю я справился с заданием: спал по пять часов в сутки, исписал несколько ручек, выпил целую банку кофе, но принёс лекции этому Моисеевичу. А он даже не посмотрел на них, просто взял зачётку и поставил зачёт.

К чему я это рассказал? А к тому, что не спать мне в те дни помог кофе и музыкальный центр. Я врубал его на полную громкость, когда чувствовал, что скоро отключусь.

Конечно, в самолёте нет ни того ни другого, зато я песен знаю штук двести, если не больше. Вот я и начал их петь, чтобы не заснуть. Пел я смело, вполголоса, не боясь разбудить спутников; всё равно из-за шума моторов они бы ничего не услышали.

Когда закончилась хранившаяся в памяти классика рока, я перешёл на старые советские песни. Есть в них что-то особенное, под настроение с ними можно любое дело свернуть. В моём случае они сработали лучше любого энергетика.

Я пел, легко заменяя забывшиеся слова универсальным «на-на-на-на». Главное — мотив, всё остальное второстепенно!

И вот, наконец, настал черёд марша авиаторов, того самого, где «выше, выше и выше, стремим мы полёт наших птиц». Концерт неожиданно прервал чихнувший двигатель. Как раз на том самом месте, где я собирался спеть о пропеллерах, в которых «дышит спокойствие наших границ».

Левый движок заработал с переменным успехом, как-то странно прокручивая винт. Он то вращался с прежней скоростью, сливаясь в полупрозрачное колесо, то спотыкался, как уставшая лошадь, и я различал в сияющем диске чёрные росчерки лопастей.

Немного погодя к «захворавшему» присоединился и правый мотор.

Самолёт на миг потерял в тяге, на приборной панели заморгали лампочки, несколько раз вякнул бипер.

Я бросил взгляд на циферблаты датчиков: стрелка бензиномера дрожит возле нуля, указатель скоростемера застыл на отметке 300, время полёта по бортовому хронографу четыре часа.