Проект "Вервольф"

Оставшись в одиночестве, я вдохнул затхлый воздух, осмотрелся. Под потолком потрескивает яркая лампочка. Справа железная койка под серым одеялом, сразу за ней — в углу — эмалированный унитаз, чуть в стороне маленький рукомойник. Слева грубый деревянный стол и круглый табурет. Вся мебель прикручена к полу и отбрасывает длинные тени на шершавые стены и холодный пол.

Я лёг на кровать и сразу провалился в чёрную трясину беспамятства, по-другому это состояние не назовёшь.

Не знаю сколько прошло времени, но когда я проснулся, то почувствовал себя вполне отдохнувшим, бодрым и полным сил. Лампочка по-прежнему потрескивала под потолком, воздух всё так же пах плесенью.

Я встал, прошёлся по камере взад-вперёд, сделал несколько упражнений, разгоняя застоявшуюся кровь, отжался от пола двадцать раз, потом сполоснул руки и лицо холодной водой. Если Шелленберг захочет меня увидеть, а он захочет, можно не сомневаться, я должен выглядеть на все сто.

Валяться на жёстком матрасе больше не хотелось: во-первых, здесь койки не очень удобные, а во-вторых, лёжа я плохо соображал. Мозг отказывался работать на полную мощность, когда я находился в горизонтальном положении. Мне думалось намного лучше сидя или стоя. Возможно, вися на турнике вниз головой, я вообще бы побил все рекорды по быстродействию мыслительных операций, но до этого времени я не успел проверить эту теорию, а сейчас как-то не хотелось этим заниматься, да и негде. Всё-таки тюремная камера — не спортзал, шведские стенки здесь не предусмотрены. Единственное место, где в узилище можно повисеть — это виселица, но, думаю, здесь её нет, и, хочется верить, до столь радикального способа дело не дойдёт.

Я зашагал по камере, обдумывая сложившуюся ситуацию. Судьба опять привела меня к очередной точке бифуркации, предоставив на выбор два варианта: первый — Шелленберг принимает мою точку зрения и выступает в паре со мной, что толкает меня к новым приключениям, и второй — у меня появляется новый враг, и я навсегда исчезаю в этих застенках.

Естественно, я выбрал первый вариант и стал набрасывать в уме план будущей беседы поставив перед собой две основные задачи: убедить бригадефюрера в необходимости вырвать Марику из лап палачей Мюллера и найти способ быстро доставить нас до Сталинграда.

Я настолько увлёкся, что не слышал, как провернулся ключ в замке, как кто-то несколько раз позвал меня и отреагировал только на лёгкое прикосновение к плечу.

— Господин штандартенфюрер!

Я поднял голову. Передо мной стоял эсэсовец, тоже голубоглазый блондин, но у того, кто привёл меня сюда, была маленькая родинка на щеке, а у этого от уха до кончика губы тянулся розовый шрам, совсем ещё свежий.

— Недавно с фронта? — я указал взглядом на так любимое женщинами украшение мужского лица.

— Что?

— Я говорю: шрам на фронте получили?

— Нет. Несчастный случай на учениях. Мы отрабатывали тактику захвата забаррикадированных зданий. Клаус — мой напарник — заложил больше взрывчатки, чем положено, вот меня и приложило обломком двери.

Я встал на ноги. Конвойный был выше меня ростом сантиметров на двадцать и мне пришлось приподнять голову, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Хотите совет, молодой человек? — немец ответил кивком, и я продолжил: — Если вы мечтаете об успехе у женщин, никогда не говорите им правду о вашем шраме. Лучше придумайте какую-нибудь героическую историю и тогда, поверьте, у вас не будет недостатка в поклонницах.

— Спасибо, герр штандартенфюрер, я непременно воспользуюсь вашим советом.

— Вот и славно… — я помолчал, ожидая услышать имя сопровождающего.

— Гюнтер, — подсказал тот, правильно расценив паузу.

— Вот и славно, Гюнтер, — повторил я. — Ну, а теперь ведите меня к бригадефюреру… или вы должны отвести меня в другую камеру ещё хуже этой?

Гюнтер улыбнулся одними губами, но ничего не сказал в ответ.

— А-а, понимаю. Вам приказали не говорить со мной на тему моего заключения. Хорошо, тогда я тоже помолчу.

Я вышел из камеры, подождал, пока Гюнтер запрёт стальные засовы, и, следуя в шаге за ним, поднялся на четвёртый этаж.

Здание на Беркаерштрассе, тридцать два, как будто вымерло. Никто не выходил из дверей кабинетов, не толкался на лестницах, в воздухе не висел тихий гул голосов, не было привычного шарканья ног, только отзвуки наших шагов гулко звучали в пустынных коридорах, да мертвенный свет потолочных светильников неприятно резал глаза.

— А где люди, Гюнтер? Куда все подевались?

— Ночью принято отдыхать, господин штандартенфюрер, — назидательным тоном сказал эсэсовец, — только наш шеф работает допоздна. Многие в СД хотели перенять его привычку засиживаться на работе, но он чётко следит за соблюдением дисциплины и лишь в исключительных случаях требует от подчинённых задержаться сверх положенного времени.

Гюнтер довёл меня до дверей кабинета, встал на вытяжку у левого косяка и застыл подобно изваянию. Я стукнул в дверь и, не дожидаясь разрешения, распахнул её.