Профессия – лгунья

Как-то появились в клубе молодые японцы. Стали показывать нам свои университетские фотографии и между делом назидательно заметили, что и нам не помешало бы учиться. Мол, просиживаете вы тут, девушки, штаны, шальных денег хотите. На что я вдруг залаяла. Так, не дерзко, но заливисто и самозабвенно, как лают маленькие собачки. Озадаченные гости, округлив глаза, уставились на меня, и один из них осторожно спросил:

— Ты как? Что это с тобой? Вроде симпатичная девушка, а лает сидит.

Я была тверда и продолжала заливаться писклявым лаем. На меня махнули рукой, как на безнадёжную, и спросили Ольгу:

— Что это с твоей подругой? Стресс у неё, что ли?

Тогда Оля вдруг сделала жалобную гримаску и, сложив руки на коленях, вытянула шею и тихонько виновато-покорно замяукала. Парни отшатнулись от нас. Лица их были растерянные и даже какая-то брезгливость примешалась. Никто не хотел понять нашей страсти к гавканью и мяуканью.

А однажды клуб пустовал, и мы с Ольгой соревновались в умениях.

— А я могу вот так, — хвасталась Ольга, и, скосив глаза, страшно вывернула губы.

— Я могу макаку изобразить! — не отставала я.

— А я могу так, так и так! — тут Ольга сразу состряпала столько страшных физиономий, что я обиделась и решила взять реванш:

— Ах вот как! А я умею делать колесо! — я разбежалась и опёрлась на руки, чтобы перекувыркнуться через голову, но в последний момент поняла, что места до стены остаётся совсем мало. Но толчок уже был сделан.

«Трах, тах, тах», — неистово застучали мои челюсти. Я затормозила головой. И теперь сидела на полу и думала: «И что же это я такая дура?!». Тут Ольга следом за моей мыслью, умирая со смеху, проговорила вслух:

— Господи, Сашка, и что же ты такая дура! Не убилась хоть?

Оглядываясь на филиппинок, которые, к счастью, сидели к нам спинами и ничего не видели, мы хохотали до слёз.

У нас в кухне, где все хостесс курили и пили кофе, висел большой красочный календарь с фотографиями разных смеющихся лиц. Для оптимизации обстановки мы иногда озвучивали эти фотографии. Я практиковалась на смехе мужчин, которых наделяла сипящим баском, и бабушек, скрипучих и гнусавых. А Ольга больше склонялась к озвучиванию молодых японочек и детей. Может быть, они не совсем так улыбались нам с фотографий, но мы старались наделить их интересными голосами. Как-то в кухне во время нашего озвучивания воцарилась полная тишина и вдруг все, как один, взорвались хохотом. Тогда мы поняли, что нас долго слушали и потом над нами обхахатывались.

Как-то мы с Ольгой нашли на работе странную антеннку с присоской. Она прилепила мне ее на лоб, и я ходила с ней в клубе несколько минут. Этого времени хватило, чтобы я обрела основательный синяк посередине лба, с которым не могла распрощаться больше недели. Дело спасла моя чёлка, которой я тщательно завешивала сизый лоб.

Но чаще на работе мы боролись с апатией и усталостью. Окончание же рабочего дня действовало на нас опьяняюще. У нас открывалось второе дыхание, и часто дома, тихонько включив магнитофон, мы, друг за дружкой бегая из комнаты в комнату, изображали каких-то нам самим неведомых животных. То мы крадучись притворялись кошками, то на цыпочках ходили как тушканчики, то, пятясь и наступая друг на дружку, изображали возмущенных петухов.

А было и такое, что шли мы с Ольгой на работу, и угрюмо молчали. Перед работой были удручённые, как всегда. Неожиданно меня осенило запеть. Я сделала вдох и запела: «Не надо печа-алиться…». В это же мгновение Ольга одновременно со мной запела эту же песню. Резко прервавшись, мы изумлённо смотрели друг на дружку пару секунд и потом долго пытались выяснить, как такое возможно. В этом была какая-то мистика, потому что такое случалось неоднократно. В такие моменты мы с трепетом и радостью осознавали наше духовное родство и клялись, взволнованно и искренне, как в детстве, в вечной дружбе и преданности. Обещали друг дружке не делить клиентов, не лукавить ни в чём, не оставлять друг дружку во время депрессий, и в России тоже непременно поддерживать отношения.

Прожив вместе больше месяца, мы будто наговориться не могли. Я часто вспоминала о ребёнке. А Ольга любила рассказывать о практике в медицинском институте, где она училась на фельдшера. То она с поразительным хладнокровием рассказывала о практике в морге и поэтапно объясняла, как делать вскрытие. Она говорила с таким равнодушием, как если бы шеф-повар объяснял, как нужно вмешивать в блюда необходимые ингредиенты. Я смотрела на неё с ужасом, и в такие моменты, как ребёнок, думала: «Ого, какой она хладнокровный человек». Но неожиданно она вдруг переносилась в воспоминаниях на практику при родах и уже поражала меня своей сентиментальностью. На её лице был целый спектр эмоций, молниеносно сменяющих одна другую. От умилённо-плаксивой до восторженно-умиротворённой.