Профессия: театральный критик

Вопрос, на мой взгляд, некорректно поставлен. Сюрреализм есть и то, и это, и конец, и начало; он разбегается от топорной бретоновской зауми и в перспективе возвышается до гениальных открытий кино. Он — великолепнейшая иллюстрация усложнения и парадоксального развития искусства нашего времени. Да что там искусства— самого этого времени, для которого он стал едва ли не знамением! Здесь умест­но вспомнить слова Н. Бердяева: "То, что происходит с миром во всех сферах, есть апокалипсис целой огромной космической эпохи. В под­нявшемся мировом вихре... в ускоренном темпе движения все смещает­ся со своих мест... Но в этом вихре могут погибнуть и величайшие цен­ности, может не устоять человек... Возможно не только возникновение нового искусства, но и гибель всякого искусства, всякой ценности, вся­кого творчества..." Сюрреализм и был апокалипсисом в художествен­ном творчестве. Он, однако, не только не привел к "гибели искусства", но и в известном смысле раскрепостил его, содействовал выработке в его организме полезнейших антител, помогающих выживанию в самых экстремальных условиях, а кое в чем очевидным образом и обогатил.

Сюрреалисты шумели, шли на отчаянные крайности, вырабатывая некую универсальную формулу ниспровергательства, характерную для нашего времени; принципиальный и скандальный разрыв с традицией был необходим им для преодоления инерции культурного процесса, для обновления художественного мышления. Придет время, и один из по­следних и самых знаменитых сюрреалистов Сальвадор Дали скажет: сюрреализм находился во власти "рабской ярости" по отношению к тра­диции, был "скован своим новаторством"— и добавит: без традиции, этой "живой крови реальности", невозможна никакая свобода, никакое новаторство.

Особую роль сюрреализма как своего рода творческого полигона для испытания самых радикальных средств по обновлению культуры раскрывает судьба театральных идей Антонена Арто.

Переводчик и комментатор книги Арто называет ее "самым значи­тельным апокрифом XX века". Стало быть, ее автор — еретик и отступ­ник. Еще бы! Можно ли такое было представить: во французском сце­ническом искусстве появляется художник, который отвергает "диктату­ру слова" и противопоставляет ей невербальные средства выразительно­сти (жест, цвет, знак, ритуал и так далее), отказывается от исконно французского рационализма и провозглашает источником поэзии "дух глубокой анархии", отворачивается от признанных шедевров Запада и безмерно восхищается мистическими действами Востока. Своим "теат­ром жестокости" он хочет "опрокинуть все наши представления и вдох­нуть в нас горячий магнетизм", вызвать в зрителе "чувство мистическо­го страха", который является, по его мнению, "одним из самых дейст­венных элементов театра... в исконном его назначении", уподобляет воздействие театрального спектакля некоей "душевной терапии"...

Но позвольте, где же, как не во Франции, было родиться такому художнику, "еретику" и "отступнику"? Ведь "ересь" и "отступничество", как известно, чаще всего порождаются ригоризмом и формируются строгостью вероучения. Если есть "Комеди Франсез" с ее неколебимым служением традиции, как было не появиться Антонену Арто рядом с нею? Но верное ли сопоставление я выбираю? И самое ли оно важное для понимания посмертной судьбы театральных идей Арто?

Посмертной, потому что прижизненной судьбы у этих идей как бы вовсе и не было. Два начинания, закончившихся крахом, в лучшем слу­чае — недоумением, в худшем — скандалом...

Однако Арто был не просто сюрреалистом, но гениальным про­видцем. Он угадал грядущее вступление искусства в область метафизи­ки — метафизики театральной и просто метафизики, нечто такого, что представляет "изначальные основы" человеческой "жизни". Он понял, что театральное искусство возникает на тонкой грани, отделяющей ре­альность от чуда, этой двойственностью питается и ею же сильнее всего воздействует на зрителя, вырывая его "из сети привычных представле­ний и повседневности", в отдельные мгновения повергая в "коллективный экстатический транс".

Арто, разумеется, как и всякий подлинный новатор, абсолютизиро­вал свои требования. Но знал ли он пути к их реализации?

Сегодня мировой театр непредставим без "театра жестокости" Ан-тонена Арто, каким бы экзотическим и несбыточным он ни вставал со страниц этой необыкновенной книги. Можно проследить весь мысли­мый спектр восприятия и усвоения его "уроков"—от частичного и по­верхностного до самобытного и глубокого, в сочетании с Брехтом и без оного, в американском и европейском варианте... Даже те художники, которые, казалось бы, необычайно далеки от Арто, культивируют сегодня эту "далекость", памятуя о нем, неистовом и могучем, о нем, мученике своего дара и своей идеи. Ведь и они, эти художники-оппоненты, вписа­ны в тот же, что и идеи Арто, культурный контекст, существуют и тво­рят в том же, что и его последователи, художественном окоеме.