«Профессор накрылся!» и прочие фантастические неприятности

Поужинав, Скотт вернулся к себе, чтобы перекурить и немного отдохнуть. Отмахнувшись от предложения сделать массаж, капитан отправил ординарца за свежим табаком на продовольственный склад.

– Убедись, что это действительно «Двадцать звезд», – напутствовал Скотт. – Курить выращенное на гидропонике сено я не стану.

– Сэр, я знаю, что вы предпочитаете, и в табаке разбираюсь, – отозвался явно обиженный Бриггс и удалился.

Скотт уселся в релаксатор и вздохнул.

Время «Ч» – в полночь. Грядет последняя битва. Весь день капитана не оставляла мысль, что сегодня свой долг он выполняет в последний раз.

Мысли Скотта вернулись к башне Монтана. Он заново переживал те неземные минуты с Айлин на окутанной облаками вершине «Олимпа».

Скотт с удивлением осознал, что не может припомнить черты ее лица.

Имел ли ее внешний вид хоть какое-то значение? Быть может, Айлин – символ?..

И все-таки она прекрасна…

Айлин обладала особенной красотой, отличной от красоты Джины. Скотт глянул на фоторамку с цветным трехмерным портретом Джины на столе, затем наклонился и нажал крошечную кнопку. В глубинах фоторамки вспыхнула голограмма. Ожившая девушка подарила капитану белоснежную улыбку.

В комнате зазвучал ее мягкий голос. Казалось, Джина где-то здесь, рядом.

– Привет, Брайан, – зазвучала запись. – Хотела бы я сейчас быть с тобой рядом. А вот тебе подарочек. – Голограмма послала капитану воздушный поцелуй и погасла.

Скотт снова вздохнул. С Джиной было удобно… Но черт возьми… она не хотела меняться. Вероятно, даже не могла. Айлин тоже отличалась консервативным мышлением, причем в неменьшей степени. Однако она олицетворяла собой ту жизнь, что бурлила в башнях. Ту самую жизнь, к которой всегда, и в особенности теперь, так тянуло Скотта.

Айлин жила искусственной жизнью, но самообману не предавалась. Сознавала, что ее ценности ложны. В отличие от вольных компаньонов, она хотя бы не притворялась, что ее идеалы достойны самопожертвования. Скотт задумался о Бриггсе. Старый ординарец чтил память солдат, погибших при строительстве форта Дун. Все это чертовски много значило для старика. Но ведь он никогда не задавался вопросом: во имя чего? Во имя чего гибли его сослуживцы? Зачем вообще нужно было строить эту крепость? Старик ответил бы не задумываясь: для войны. Вот только есть ли у войны будущее?

Нельзя посвящать жизнь чему-то, во что не веришь. Нельзя отстаивать идеалы и умирать за них, не сознавая пользы от своей жертвы. Поливая семена собственной кровью, каждый имеет право видеть, как всходит его цветок. Но алый цветок Марса отцвел давным-давно. Точь-в-точь как в старинном стихотворении: «Вот истина, все остальное ложь: цветок отцветший вновь не расцветет»[68].

Такова суровая правда жизни, однако вольные компаньоны слепо притворяются, будто их цветок, как и прежде, продолжает пылать алым. Солдаты отказывались признать, что у цветка уже иссохли самые корни. Он едва ли способен принять жертвенную кровь, проливающуюся, чтобы утолить его бессмысленную жажду.

Между тем в башнях появлялись новые всходы и раскрывались новые бутоны, тогда как некогда процветавшие могущественные Вольные Компании медленно, но верно увядали. Человечество переживало зимний, последний цикл сезона цветения, и на смену прежним цветам уже пробивались ростки сезона грядущего. Нетерпимые, они алкали жизни и были готовы высосать из подгнивающей розы войны последние живительные соки.

Несмотря на это, наемники, защищавшие подводные башни, предпочитали делать вид, будто все идет своим чередом. С гримасой отвращения Скотт сказал себе: «Меня окружают слепцы и глупцы. В первую очередь я человек, а уж потом – солдат. Всякий человек по природе своей должен быть верен гедонистической морали, независимо от того, отвечает ли конкретная цивилизация его ожиданиям или нет».

Скотт не отождествлял себя с подводным миром башен. Ассимилироваться? Нет, он не смог бы. Культура обитателей башен куполов была ему чужда. Вместо этого Скотт намеревался раствориться в кипучей гедонистической пене, венчающей жизнь каждого общества, так или иначе стремящегося к благополучию. По крайней мере, с Айлин он попытается обрести счастье и наконец-то перестанет горько насмехаться над самим собой. Перестанет насмехаться над своими душевными слабостями, которых прежде он признавать не желал.

Айлин не поддавалась самообману. Она родилась слишком умной, и это было ее проклятьем.

«Похоже, из нас получится отличная пара», – заключил Скотт.

Скотт поднял взор на вошедшего в комнату Бьена.

Под бронзовым загаром на мрачной физиономии коммандера пылали лихорадочные красные пятна. Взгляд из-под тяжелых век не сулил ничего хорошего. Бьен резко закрыл за собой дверь и уставился на Скотта.

Раскачиваясь на каблуках, коммандер вдруг назвал капитана словом, за которое в былые времена он запросто мог поплатиться жизнью.

Скотт взвился на ноги, холодное бешенство скрутило внутренности тугим узлом. И тем не менее ответил он предельно спокойно:

– Бьен, ты пьян. Убирайся к себе.