Профессор риторики

– Да нет. Это она всегда так. Что ты хочешь… Это человек с совершенно средневековым сознанием. Понимаешь, она думает совсем по-другому, не так, как мы. И многое ей кажется странным. А потом оказывается, что это именно и важно. Значит, тут действительно что-то есть. Потом увидим.

После мы посидели, как водится, в кафе при «Макдональдсе», что на Арбате, против утеса МИДа, переправились под потоком Садового кольца и не торопясь спустились мимо Сциллы и Харибды двух одинаковых гостиниц «Золотого кольца», которые я по детской привычке называю «Белград», по тихой Плющихе и совсем короткому переулочку к моему дому на бугре у Бородинского моста. До краев переполненный кофе и кока-колой, Вэй-Юнь бережно нес свое узковатое и нежное амфибийное тело над перегретым асфальтом, теплым даже перед ночью. Начался август… Странные дни… Перед осенью. После лета. В сумерках… Стрекочет кузнечик. Строже – ветер. Яснее – месяц. И мысли о прошлом…

Мы устраивались на ночлег в моей по-летнему опустевшей квартире. В комнате профессора после недавнего несчастья пока не выветрился запах сердечных капель. Но – никаких следов сборов в путешествие на полюс. Все на своем месте. Шторы на обоих окнах отдернуты, и опаловое облако фонаря освещает предметы, а через равные промежутки сине-фиолетовые лучи – прожекторы, словно стрелки гигантских часов, отмеряют время. На письменном столе белеет толстая стопка бумаги.

Она даже в темноте показалась мне странной, эта рукопись. Скорее брошена, чем положена. Скорее забыта, чем оставлена. На краю стола, как-то наискось… Я подошел ближе.

Не диссертация аспиранта. Не статья и не кусок монографии. Строчки, написанные от руки. Почерк профессора. Особенные буквы – крупные, летящие скорописью, то ли русские, то ли греческие, как вереницы далеких длиннокрылых птиц. Его черный паркер.

Я взял пачку в руки. Листы желтоватые, шершавые, толстые. Будто письма из позапрошлого века. Да это дневник! Тут числа июльских дней, что мать провела одна на даче. Прочитать? Нет, нельзя. Но ночь сказала мне: да.

Прочитать. Или это сказала мне мать? Тем, что оставила на столе свои записки. Она, кто никогда ничего не бросит случайно, не забудет в небрежении. Даже в спешке. Да разве я видел, чтобы она спешила куда-то? Значит, хотела, чтобы я что-то узнал. И понял. Выбрала такой способ объяснить. Мне стало очень страшно. Так, как бывает перед неизбежным. Непоправимым.

Ну что ж. Не выпуская из рук рукописи, я лег на пыльный ковер дивана, сунул под голову одну из любимых матерью восточных подушек и стал читать.

Рукописный дневник профессора риторики за один летний месяц (июль)

7 июля 200?

Александра Михаилу – привет.

Ну, кажется, пора. Как уговорились. Вместо эсэмэсок – письма. Каждый день по письму, такой дневник. От расставания до встречи. А потом ты прочтешь мой, а я – твой.

Итак, я пишу тебе это первое письмо, сидя на даче, под самой крышей, за столиком с трюмо. Зеркало светлое, чистое, хотя принадлежало оно еще прабабушке Алексея, Кате. Она, как и другие родные, похоронена на старом кладбище за Троицким храмом, под старой березой. Это ее деревянный крест еле держится в рыхлой земле, вечно затененной густым барвинком, и опирается на почерневшую ограду и на серую гранитную плиту над могилой ее внучки, матери моего мужа, милой Наташи, которой вечно будет тридцать девять. По другую сторону от серой плиты с греческим прелестным профилем Наташи стоит другой крест, тоже деревянный, но еще крепкий, и табличка на нем называет имена деда и бабушки Алексея – Николая и Веры. А вот надпись на кресте прабабушки Кати стала совсем неразборчива: время, время… Надо бы ее подновить, да я не знаю ни отчества, ни фамилии, ни года рождения и смерти.