Профессор риторики

И все же… Не соглашусь. Не могу согласиться. Я люблю, и против восстает и тело, и душа, и разум. «Кто любит, тот не должен быть убит». Не должен. Таково мое мнение, и его я готов доказать и доказывать: сейчас – словами, жизнью – впредь.

Где же искать мне поддержки? А у того самого автора, чья жизнь и душа, противоречивые и загадочные, чей разум и ум, непостижимые для обычного человека, завораживали и направляли мою мать с тех пор, как, поднявшись по истертым каменным ступеням в темноте черного хода арбатского подъезда под возмущенными взглядами нескольких кошек, робко замерев перед тяжелой темной дверью, она дождалась: дверь открылась, и свет был явлен – там, за круглым столом, в желтом круге теплого сияния лампы. И синие сумерки в высоких окнах тоже были свет, а не тьма.

Свет мысли, свет любви, свет счастья. Он так же проникал внутрь всего ее существа, так же согревал и наполнял неизъяснимым покоем и ликованием, как огнь Святого Причастия, когда она, на пороге отчаянья, приобщилась к Таинствам и вкусила Святых Даров. Но первым был для нее свет знания.

В этом, как мне теперь кажется, и вся моя мать, вся душа ее: Богом и Учителем даны ей слово и мысль, великий, чистый и светлый Логос – но ведь она страждет, бьется одна, как птица, вот и жалостный, нежный, горячий призыв: душа родная, приди, отзовись, не оставь. Не погуби!

Да, она умела любить и жила вне непосредственной жизни, становясь выше жизни, ибо Профессор научил ее, что «если не становиться выше жизни, то жизнь есть судьба, самая буквальная и настоящая, самая мрачная, бессмысленная, безжалостная, всесокрушающая и неотвратимая судьба».

И все же только на миг, на один миг, поймав, словно птицу в воздухе, схватила ее судьба и опустила – не на землю даже… Глубже, ниже… Вот это месть так месть, и судьба дожидалась недаром.

Но я верю: он, арбатский мудрец, научил ее не только тому, что «непосредственная жизнь не есть наша последняя действительность». Я верю, она знала, как сделать так, чтобы даже в этот последний миг «сквозь неясные, мутные и противоречивые завесы жизни проступили строгие и вечные, но свои и родные лики родного и всеобщего». Да, я верю.

Сложно все это, – скажете вы. Сложно? Что, разве проще бывает?

Часть 8 Заключение (Соnclusio)

Я поднималась вверх по ступеням. Из темноты перехода, из узкой норы, прорытой под Садовым кольцом и ведущей на поверхность земли. С каждой ступенькой становилось светлее. Я смотрела, как странно ставлю носки сапог – немного внутрь. Но строчка следов почему-то получалась ровной, как лисий нарыск. Отпечатки чернели на тающем снегу. Снова наступил жестокий месяц ноябрь, и в полутьме московских сумерек внезапная метель неслась и заметала белым даже верхние ступени тоннеля.

И вот последняя ступенька. Я остановилась у выхода, там, где пели троллейбусы – «Б» и «10», подъезжая и снова отчаливая. Гудели машины в пробке.