Профессор риторики

От биографа

Если бы в год, когда мне исполнилось 16, не тигр был властителем мира… Но это именно он, великолепный махараджа джунглей в ярчайшем полосатом атласе, занес тогда над нами свою когтистую лапу. Тигриной лапе, которая легко ломает позвоночный столб быка, ничего не стоит чуть искривить земную ось или, по крайней мере, наклонить ее так, чтобы все понеслось и закрутилось в вихре нежданных событий.

Если бы небесный тигр не внушил коту, обыкновенному, хотя и очень крупному соседскому коту, ощущения своего могущества под защитой своего полосатого покровителя, разве посмел бы этот усатый зверюга проникнуть на наш дачный участок и разгуливать там поутру? Разве утратил бы он на рассвете майского дня страх перед Батоном – ужас, впитанный с детства и крепший в нем, ничтожном котенке, пока он взрастал за сеткой забора, глядя на свирепого пса, охранявшего наши владения? Разве забыл бы, выходя на поиски гнезд с беспомощными голыми птенчиками или теплыми насиженными яйцами, что Батон никогда не дремлет? Разве стал бы недвижно супротив врага в свой смертный час, выгнув спину и яростно шипя, вместо того чтобы бежать во всю прыть и найти себе спасительное укрытие?

В ранний час цветущего мая мой воскресный сон на дачной веранде был внезапно прерван.

– Мальчика убили! – кричала в отчаянье соседка Любка. – Мальчик! Мальчик! Мальчика убили!

Я распахнул дверь на крыльцо. За забором, закрыв лицо руками, рыдала Любка. В этот год она сдала дачу на все лето, кипенно-белым цветом был одет терн и вишни, стояла настоящая жара, и семья даченанимателей с двухлетним мальчишкой переехала из города уже на майские праздники.

– Батон мальчика убил! – услышал я снова. Нет, это был не сон.

Ничего страшнее со мной, кажется, еще не случалось. Я боялся взглянуть с крыльца туда, куда было обращено Любкино заплаканное красное лицо – на заросли бузины и крапивы у сарая, а потому тупо смотрел прямо перед собой, на калитку, ведущую к соседям, и на Любку. Она причитала. Я стоял в оцепенении. Пахло свежей смятой травой, выпустившей зеленый сок, пахло цветами и солнцем.

– Коля, – закричала, всхлипывая, Любка, отняв от красного лица руки и увидев меня на крыльце, – Коля, иди, посмотри, может, жив еще? Мальчик мой! Мальчик! Сколько раз я его от забора отгоняла, пока котенком был, думала, понял, вырос ведь! Котик мой любимый! Пролез-таки… Вот здесь, в этом месте пролез, под калиткой! Коля, Коленька! Беги скорей, я ведь к вам зайти не могу, Батон не пустит… Дай его мне, моего котика, живого или… – И она снова закрыла лицо руками, раскачиваясь под ветвями цветущей яблони.

Мир обрел прежние, привычные, чудесные очертания. Вся красота его вновь вернулась, обрушившись на меня теплым водопадом майского ливня. Зловещая ядовито-зеленая буйная крапива и темная, вонючая бузина ада преобразились.

Ноги еще плохо слушались меня, когда я спускался с крыльца и шел к этим уже не страшным зарослям.

Там, опустив голову к земле и стараясь просунуть нос в щель под сараем, стоял Батон. Не оборачиваясь, он приветствовал меня: султан на обрубке хвоста плавно покачивался.

– Люб, – сказал я, подходя к калитке, – он под сарай заполз. Как достать, не знаю. У нас там досок полно и всякого хлама. Может, выживет. Я Батона запру пока, а ты посмотри, хорошо?

К вечеру Мальчик так и не выполз. Под сараем было тихо. Запертый в доме Батон был спокоен. Под глазом его недолго кровоточила крохотная ранка.

Когда первое горе утихло, Любка сказала только: «Ну, делать нечего. Кошки это кошки, собаки – собаки. Так мир устроен. Ничего, Коленька. Не волнуйся. Забудем. Мы ведь соседи. Да и вообще… Чего уж тут». Как поразила меня эта тихая, печальная формула смирения!

Через пару дней появился запах. Ужасный, невыносимый, тошнотворный. Над сараем, вокруг него и особенно в нем жужжали и носились черные тучи мух. Делать было и впрямь нечего – залежи некогда полезных вещей, скопленных отцом под строением, не позволяли вытащить труп. Так наш сарай стал мавзолеем кота.

Еще через неделю мы почувствовали, что цветет нагретый солнцем шиповник. Потом сладким дурманом дохнула жимолость. Еще позже в воздухе разлился аромат жасмина и поглотил все запахи разом. Все было забыто.

Мой профессор ездил на зачеты и экзамены с дачи в Москву. Я готовился к выпускным – в школу меня отправили, когда мне было шесть, вот и настало время: выпускаться – и сразу же поступать. На биофак. В МГУ, конечно. На факультет, которым четырнадцать лет правил прадед. На кафедру, которой руководил он четверть века бессменно. Прадед – основатель дачи, демиург семейной вселенной. На даче же я и готовился – ко всему сразу. Ко всей моей жизни.