Профессор Вильчур

Старая мельничиха давно уже была на ногах. С курами ложилась, но раньше кур вставала. Ей было не до сна. С годами, по мере роста достатка ей казалось, что на нее ложится все больше забот. Она боялась, что, стоит ей чего-нибудь недоглядеть, все пойдет прахом. Поэтому с самого раннего утра в хате и в округе раздавался ее скрипучий, ворчливый голос, отчитывающий все вокруг: и домашних, и животных, и даже неодушевленные предметы. По ее мнению, все сговорились, чтобы донимать ее и вредить хозяйству.

Ее брюзжание для всех стало бы несносным, если бы кто-нибудь обращал на нее хотя бы малейшее внимание. Зоня и Ольга сами знали, что они должны с утра затопить печь и поставить к огню пузатый горшок, чтобы разогреть вчерашнюю аппетитную, заправленную копченым мясом капусту, затем накрыть стол, поставить миски, принести из чулана хлеба. Наталка и без напоминания, еще заспанная, бежала в хлев, чтобы выгнать на пастбище Белошку и Лявониху, выпустить гусей и уток, свиньям и развизжавшимся поросятам нарубить в большом корыте травы и картошки. Василь открывал мельницу и запускал в движение, а если на внутреннем дворе еще не было подвод с зерном, он выходил и, точно хозяйским глазом осматривая все вокруг, топтался возле того окна, которое уже издалека выделялось среди других окон дома. И как же было ему не выделяться! Его плотно закрывали белоснежные ситцевые занавесочки, украшенные нарядными ленточками из розовой и голубой гофрированной бумаги и завязанные посередине двумя прелестными бантами.

Это было одно из окон праздничной избы, а скорее, той ее части, которая называлась "за перегородкой". Вот уже три месяца жила там Донка Солен – дальняя, десятая вода на киселе, родственница Прокопа и его семьи.

Не сразу на мельнице приняли ее хорошо. Сначала старому Прокопу не раз приходилось прикрикивать на баб, а Ольге однажды даже здорового тумака отвесил, когда та городской приблуде, как она ее называла, так подала миску с гороховым супом, что половина выплеснулась ей на колени. Были у старого Прокопа на то свои причины, что в дом дармоедку привел. Говорили, что когда-то он по миру пустил родного брата и его семью. И хоть прошло уже много лет, и сейчас часто вспоминают об этом в окрестностях Радолишек, обвиняя мельника в жадности, бесчувственности и равнодушии к горю и нужде близких. Как там было когда-то на самом деле, трудно сказать, но шли годы, а вместе с ними в поседевшую голову Прокопа приходили какие-то новые мысли и в его сердце рождались какие-то новые чувства. Поэтому, узнав, что в далеком Вильно умер его дальний родственник Теофил Солен и оставил на произвол судьбы свою дочь, он после коротких размышлений решил забрать ее к себе.

Ничего никому не сказав, Прокоп собрал узелок и отправился в Вильно. Когда он увидел девушку, его охватила жалость, хоть и не показывал этого. Молоденькая она была, только восемнадцать исполнилось, худенькая, бледная, со слабыми легкими, поэтому и работы никакой не могла найти, хотя и образование имела немалое: начальную школу с наградой закончила, а потом еще два года училась в гимназии. Отец ее швейцаром служил у одного пана, пока не заболел воспалением легких и умер. Подумал тогда старый Прокоп, что откормится девушка на мельнице, оживет, да и пригодиться может: Наталке поможет подучиться. Возможно, были у него и другие планы, но о них он и думать не хотел.

Переехала тогда Донка на мельницу. Несмелая и забитая, она, казалось, боялась всех, начиная от большого пса Рабчика и кончая дядей, – так велел Прокоп называть его. Проходили недели, и девушка менялась на глазах. Она поправлялась, расцветала; ее черные глаза утратили прежнее затуманенное и покорное выражение и все чаще вспыхивали живыми искорками. Щеки ее зарумянились, а густые каштановые волосы стали еще гуще и приобрели блеск, как шерсть у изголодавшегося коня, которого стали хорошо кормить, не жалея овса.