Профессор Вильчур

– Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, – сказал он. – Руководство таким учреждением требует очень много сил, нерастраченной энергии, не ослабленной трагическими переживаниями твердости. Каждый из нас, врачей, отдает себе отчет, по крайней мере, должен отдавать отчет в том, что несет большую ответственность за жизнь вверенных ему пациентов, что свою благородную миссию может выполнить только тогда, когда сам полон духовных и умственных сил, которые, впрочем, с течением времени исчерпываются, даже в тех случаях, когда жизнь протекает нормально. Поэтому со всей убежденностью должен стать на защиту профессора Вильчура и считаю, что имею право требовать для него снисхождения.

– Господа, – продолжил он, – ваши читатели хорошо знают, какие тяжелые переживания вырвали профессора Вильчура на долгие годы из нормального образа жизни. Поверьте мне, что факт многолетней амнезии, потери памяти, и прозябания в нужде, в страшных условиях среди простолюдинов не может не отразиться на психике, на умственных способностях и на воле человека. И так заслуживает восхищения то, что профессор Вильчур нашел себе достойный источник силы духа, что спустя столько лет сумел перейти от практики знахаря, от самых примитивных способов лечения к руководству большой клиникой, где и молодого, энергичного человека могли бы испугать чрезмерно сложные организационные решения, требующие неустанной бдительности и постоянного контроля. Убедительно прошу вас, господа, подчеркнуть мое большое уважение к профессору Вильчуру, который в своем возрасте, когда любой другой доктор, жизнь которого протекала нормально и спокойно, ищет отдыха, все еще занимает руководящее положение.

Прощаясь с журналистами, профессор Добранецкий условился, что интервью будет опубликовано как можно точнее.

– Я не могу, разумеется, оказать влияние на характер и качество комментария журналистов по поводу этого случая. Однако мне бы не хотелось, чтобы в результате искажения высказанных мной мыслей кто-нибудь из читателей сделал неправильные выводы о моем отношении к случившемуся.

К пяти часам вечера на улицах Варшавы появились экстренные выпуски, сообщающие о смерти известного тенора. Корреспонденты зарубежных газет прислали длинные телеграммы. Все международные линии телефонов на Берлин, Вену, Париж долгое время были заняты.

В городе ни о чем другом не говорили. В экстренных выпусках сообщались только сухие факты, но сами заголовки уже содержали осуждение: "Великий певец Леон Донат умер под ножом профессора Вильчура", "Не обследовано перед операцией сердце", "Жертва преступной халатности в клинике профессора Вильчура"…

Варшава бушевала. Перед зданием клиники собралась многотысячная толпа почитателей таланта умершего певца. Оттуда раздавались резкие окрики в адрес профессора Вильчура и вообще персонала. Чуть было не избили выходившего из клиники доктора Жука, а полиция с трудом справилась с толпой, чтобы дать возможность проехать "скорой помощи", которая привезла какого-то пациента.

В самой клинике воцарилось похоронное настроение. Пожалуй, один только профессор Вильчур не прервал своих ежедневных занятий. Старался не замечать выражения лиц подчиненных, их нервозности, казалось, не знал о волнении в городе, казалось, не слышал криков возмущенной толпы под окнами.

Он как раз закончил вечерний обход пациентов и спускался вниз в тот момент, когда привезли нового. Ассистирующий профессору доктор Кольский хотел заняться его приемом, но Вильчур сам подошел к врачу "скорой помощи", чтобы принять больного. С носилок, с которыми два санитара направились в приемный покой, раздавались тихие стоны, путь отмечался густыми каплями черной крови.

– Что с ним? – спросил профессор Вильчур.

Врач "скорой помощи" объяснил:

– Ножевая драка, состояние безнадежное, несколько глубоких ран грудной клетки и живота. Только немедленная операция как-то может помочь. Поэтому я привез его к вам, здесь ближе.

– Прошу его сразу на стол, – обратился Вильчур к доктору Кольскому.

Доктор задержался на секунду.

– Его будет оперировать доктор Ранцевич?

– Нет, я сам займусь им, – ответил Вильчур.

Кольский побежал сделать распоряжения, затем проследил, чтобы с раненого сняли его лохмотья. Это был какой-то бродяга. На его давно не бритом лице было несколько неглубоких кровоточащих ран. Он умирал. Неровное дыхание с запахом алкоголя почти прекратилось.

Операционная была готова. Пришла доктор Люция, бледная, с покрасневшими от слез глазами.

– Идите домой, – мягко обратился к ней Кольский. – Я обо всем позабочусь. А здесь даже нечего обследовать. Не знаю даже, донесут ли его до операционной.

Подошел профессор Вильчур. Он наклонился над пациентом и выпрямился, протирая рукой глаза.

– Кто он? Я знаю этого человека. Я, наверное, видел его когда-то.

– "Скорая помощь" сообщила только имя и фамилию, – пояснил Кольский. – Его зовут Циприан Емел.

– Емел? – повторил профессор. – Откуда я знаю его?