Профессор Желания

— Да уж сообразили. Я ведь, знаете ли, был далеко не первым. Мы все повылезли из своих укрытий. Все выжившие. Я потерял жену, обоих родителей, брата, двух сестер и трехлетнюю дочь.

— О господи! — вскрикивает Клэр, как будто теперь укололи булавкой уже ее. — Мистер Барбатник, мы чересчур любопытны, нам не следовало бы приставать к вам с расспросами.

Он качает головой:

— Нет, дорогая моя. Пока живешь, спрашиваешь. Может быть, ради этого и живешь. Мне, по меньшей мере, так кажется.

— Я уж ему твержу, — вступает папа, — что нужно написать книгу. Обо всем пережитом. Кое-кого я бы заставил ее прочитать. Может быть, тогда они одумаются? Может быть, раскаются? Вот ведь какие бывают люди, подумает каждый из них. Почему я сам не такой?

— А что до войны? — не унимаюсь я. — Вы тогда были совсем молодым человеком. Интересно, о чем вы мечтали?

Должно быть, мощь его плеч и рук и широкие крупные ладони наводят меня на мысль о том, что он ответит: я был плотником или каменщиком. Уже в Америке он больше двадцати лет проработал водителем такси.

— Я мечтал стать человеком. Мечтал разбираться в том, как мы живем, что правильно, а что нет, чтобы не дать сбить себя с толку всякими выдумками. Мне всегда хотелось этого, начиная с детства. Сперва-то я был, как все, пай-мальчик из хедера, еврейской начальной школы. Но сам, своими руками, докопался до истины уже где-то к шестнадцати годам. Мой отец чуть не убил меня за то, что я наотрез отказывался стать религиозным фанатиком. Верить в то, чего нет, — извините, это не про меня. Есть люди, ненавидящие евреев, они самые настоящие фанатики. И есть евреи, и они самые настоящие фанатики тоже. — Говорит он, обращаясь по преимуществу к Клэр. — И точно так же они живут в выдуманном мире. Но я-то не таков. В шестнадцать лет я сказал отцу, что мне надоело притворяться, и с тех пор я не притворяюсь.

— Если он напишет книгу, — говорит папа, — ей подойдет название: «Человек, который никогда не говорил, что погиб».

— А здесь вы женились во второй раз? — Это уже спрашиваю я.

— Да. Она тоже была узницей концлагеря. Через месяц будет три года, как ее не стало. Подобно вашей матушке, она умерла от рака. Причем даже не болела. Однажды вечером после ужина мыла посуду. Я ушел в гостиную включить телевизор, и вдруг с кухни донесся страшный грохот. И крик: «Помоги мне!» Вбегаю на кухню, а она на полу. «Вот, — говорит, — смотри, плюдо разбила». Она так и сказала: плюдо вместо блюдо. И у меня сразу мурашки по спине побежали. И потом ее глаза. В них был испуг. Я сразу же понял, что ей пришел конец. Через два дня нам сообщили, что метастазы уже проникли в мозг. И совершенно не понятно, откуда вообще взялась эта опухоль. — И без тени эмоции, тоном холодной констатации, он добавляет: — Но ведь откуда-то взялась.

— Какой ужас! — сокрушается Клэр.

После того как папа обошел все свечи, гася каждую и старательно дуя даже на уже остывшие, мы вышли в сад: Клэр, держа обещание, решила показать старикам планеты, видные с Земли нынче ночью. Оба в очках, они стоят, задрав головы, а она рассказывает им о Млечном Пути, отвечает на вопросы о падающих звездах, подчеркивает — как в разговоре со своими шестиклассниками, — что древние греки ставили в зависимость от небольшой звезды в ковше Малой Медведицы исход предстоящих сражений. Затем она торжественно препровождает их обоих в наш домик. На тот случай, если утром они поднимутся раньше нас, Клэр показывает, где у нас кофе, а где сок. Я остаюсь в саду с Солнцем. Я не знаю, о чем и думать. Да и знать не хочу. Мне хочется лишь одного: в одиночку взобраться на самую вершину холма. Я вспоминаю о том, как мы катались в гондоле по венецианским каналам. «А ты уверена, что мы не умерли? Умерли и очутились в раю?» — «Не знаю, — отвечает она. — Задай этот вопрос гондольеру».

В окно гостиной мне видно, как они втроем стоят возле кофейного столика. Пластинка уже отзвучала до конца, и Клэр тут же снова поставила ее. В руках у папы альбом с шекспировскими медалями. Судя по всему, он зачитывает вслух надписи на оборотной стороне медальонов.

Какое-то время спустя Клэр присоединяется ко мне на истертой деревянной скамейке на самой вершине холма. Сидя бок о бок и не произнося ни слова, мы смотрим на всё те же привычные звезды. Такое уж у нас обыкновение — чуть ли не ежевечернее. Все, чем мы занимаемся этим летом, утром, днем, вечером или ночью, уже вошло у нас в обыкновение. Каждый день и на кухне, и на крыльце, и в спальне, и в ванной звучат одни и те же слова. «Кларисса, иди сюда, полюбуйся на закат!» «Клэр, гляди-ка, колибри!» «Милый, как называется эта звезда?»

Впервые за весь истекший день Клэр выказывает признаки усталости.

— О господи, — вздыхает она, кладя голову мне на плечо. Всем телом я чувствую, как она дышит, как неторопливо вдыхает и столь же медленно выдыхает.

Изобретя собственное созвездие — я составил его, мысленно соединив все самые яркие звезды, — я говорю ей:

— Просто чеховский рассказ, не правда ли?

— О чем ты?