Профессор желания

Позже — неужели еще нет и десяти? — мы едим булочки с корицей, окунаемся, идем в городок купить что-нибудь к обеду, просматриваем первую полосу газеты. Еще только четверть одиннадцатого? Потом, сидя в кресле-качалке на веранде, где я по утрам работаю, я наблюдаю за тем, как она возится в саду. Возле меня лежат два блокнота. В одном я набрасываю план к предполагаемой книге о Кафке, которую я собираюсь назвать так же, как мой доклад в Брюгге — «Голодное искусство». В другом, к страницам которого я прикасаюсь с большим рвением и в котором работа продвигается успешнее, я продолжаю работать над лекцией, пролог к которой я начал сочинять, сидя в кафе отеля в Праге, — историю моей жизни в ее самых загадочных и безумных аспектах, хронику моих чудовищных, необузданных и захватывающих… или (рабочее название) «Как Дэвид Кепеш оказался в кресле-качалке на крыльце дома в горах Катскилла, удовлетворенно наблюдающим за тем, как двадцатипятилетняя трезвенница из Скенектади (штат Нью-Йорк), преподавательница шестых классов, ползает по своей цветочной клумбе в рабочей одежде, позаимствованной, видимо, у самого Тома Сойера, с волосами, стянутыми кусочком зеленой бечевки, отрезанной от той, которой она подвязывает кустики поникшей бегонии; за ее нежным наивным лицом меннонитки, маленьким и умным, как у енота, измазанным землей, словно перед «Индийской ночью» на празднике бойскаутов — с ключами от его счастья в своих руках».

— Почему бы тебе не прийти и не помочь мне бороться с сорняками? — кричит она. — Толстой бы помог.

— Он был выдающимся писателем, — отвечаю я. — Им необходимо было делать такие вещи во имя Опыта. Мне это не надо. Мне достаточно наблюдать за тем, как ты ползаешь на своих коленках.

— Кому что нравится, — говорит она.

О, Кларисса, позволь мне сказать, что мне нравится все. Бассейн, в котором мы плаваем. Наш яблоневый сад. Грозы. Музыка. Разговоры в постели. Чай со льдом, по рецепту твоей бабушки. Обсуждение того, куда пойти утром, а куда в сумерках. Как ты сидишь, наклонив голову, и чистишь персики или лущишь кукурузу… Нравится каждый пустяк. Но какой пустяк! Народы втягиваются в войны из-за таких «пустяков», а лишенные таких «пустяков» люди теряют смысл жизни и умирают.

Конечно, мы уже не с такой страстью относимся друг к другу, как когда-то по воскресеньям, когда мы сжимали друг друга в объятиях, лежа в моей постели, часов до трех дня. «Путь наслаждений, ведущий к безумию», как однажды назвала Клэр наше неистовство, приводившее в итоге к тому, что мы вставали, измученные, как путешественники, меняли простыни, принимали душ и выходили из дома, чтобы успеть подышать свежим воздухом до того, как зимнее солнце уйдет за горизонт. То, что мы будем заниматься любовью с таким неослабевающим накалом страстей почти целый год, что двое усердных, ответственных, идеалистически настроенных преподавателей будут сливаться друг с другом, как безмозглые морские существа, а в моменты экстаза чуть ли не рвать зубами, как каннибалы, плоть друг друга, — такого я не мог предположить после нещадной эксплуатации — с риском и потерями — Его Королевского Величества, моего Желания.

Ровные отношения. Неистовая страсть превратилась в спокойную привязанность. Именно так я бы охарактеризовал наше состояние во время этого благословенного лета. Мог ли я предположить такое, отправившись отдохнуть в теплой обстановке уюта и близости? Исчез элемент жесткости, сплав безжалостности с нежностью, те признаки абсолютного подчинения, которые кто-то видит в пылающих синяках, кто-то в грубом слове, сорвавшемся на пике наслаждения. Мы больше не являемся рабами желания, не стремимся постоянно дотрагиваться друг до друга с ненасытным безумием. Зубы, которые были лезвиями и клещами, причинявшие боль зубы маленьких зверьков, снова стали просто зубами, языки языками, руки-ноги руками и ногами, как им и положено быть.

Что касается меня, я больше не собираюсь ссориться, дуться, тосковать или отчаиваться. Я не стану делать культа из того, что угасает — из страстного желания припасть к чаше, чтобы выпить последний глоток нектара… из грубого возбуждения такой силы, что из моей груди вырывается стон. Я чувствую отупение и оцепенение, а она со своей пылкой страстью на грани бесчувствия не останавливается до тех пор, пока из моего тела не уйдет вся жизнь. Я не буду делать культ из очаровательного зрелища ее полуобнаженного тела. Я — новый человек, что значит, что я больше не новый человек. Мне теперь достаточно гладить мягкие длинные волосы, достаточно просто лежать рядом, достаточно того, чтобы просыпаться каждое утро, обняв ее, в любви. Да, я хочу на этом успокоиться. Этого будет достаточно. Ничего больше.

Перед кем это я стою на коленях, давая этот обет? Кто должен определить, какую дистанцию я должен держать с Клэр? Уважаемые члены литературного совета, как думаете вы? А я думаю, что это я сам. Должен и буду.