Профессор желания

Но вместо того, чтобы взмолиться на человеческом языке или на каком-то зверином языке: «Не покидай меня! Не уходи! Я буду горько страдать без тебя! Пусть это мгновение, когда мы все вместе, длится вечно!», он зачерпывает ложкой оставшийся апельсиновый крем и собирается внимательно слушать историю, которую просил рассказать.

— Было начало, должен быть и конец, — говорит мистер Барбатник. — Я хочу дожить до того дня, когда этот ужас закончится. Вот что я говорил себе каждое утро и каждый вечер.

— Но как так получилось, что вас не отправили в печь? Как получилось, что вы сейчас с нами? Почему здесь Клэр? Почему не Элен и наш ребенок? Почему не моя мама? А через десять лет… что будет тогда? Начать новую жизнь, когда мне будет сорок пять? Снова начать все, когда мне будет пятьдесят? Быть вечным парией? Я не могу! Я не буду!

— Они не могли убить всех, — говорит мистер Барбатник. — Я это понимал. Кто-то должен был остаться, хотя бы один человек. И этим человеком буду я, — говорил я сам себе. Я работал на их угольных шахтах, куда они меня посылали. Вместе с поляками. Я был тогда молодым и сильным. Я работал так, как будто это была моя собственная шахта, которую я унаследовал от своего отца. Я убеждал себя в том, что я хотел это делать. Я говорил себе, что работаю, потому что это нужно моему ребенку. Каждый день я говорил себе разные вещи, чтобы дожить до вечера. Так мне удалось выжить. Когда неожиданно русские начали наступление, немцы подняли нас в три часа ночи и погнали куда-то. Мы шли так несколько дней. Это было невыносимо. Люди падали. Я сказал себе опять, что, если кто-то и уцелеет — это буду я. К тому времени я понял, что, если и дойду до конца, туда, куда они нас вели, они все равно расстреляют всех оставшихся. Поэтому после недель этого марша я убежал и бежал без остановки, не зная куда. Я прятался в лесах, а по ночам выходил, и немецкие крестьяне подкармливали меня. Да, это правда, — говорит он, уставившись на свою огромную руку, которая при свете свечи выглядит широкой, как лопата, и тяжелой, как лом. Он держит нежную руку Клэр с изящными пальцами.

— В отдельности немцы не такие уж плохие, — говорит он. — Но если их окажется в комнате трое, можете прощаться с жизнью.

— А что случилось потом? — спрашиваю я, но он продолжает смотреть вниз, словно созерцая, как покоится одна рука в другой. — Как вы спаслись, мистер Барбатник?

— Однажды ночью одна немецкая крестьянка сказала мне, что в деревне американцы. Я подумал, что она, наверное, лжет. Я решил, что больше к ней не подойду, потому что это не сулит ничего хорошего. Но на следующий день я увидел сквозь деревья танк с белой звездой и выбежал, крича во всю мощь своих легких.

— У вас, наверное, был тогда страшный вид, — говорит Клэр. — Как они поняли, кто вы?

— Они знали. Я был не первым. Мы все вылезали из наших щелей. То, что осталось от нас. Я потерял жену, родителей, двух сестер и трехлетнюю дочь.

— О! — простонала Клэр, словно уколовшись иголкой. — Мистер Барбатник, мы задавали вам слишком много вопросов. Нам не следовало этого делать…

Он качает головой.

— Дорогая, пока мы живы, мы задаем вопросы. Может быть, поэтому мы и живы. Во всяком случае, так это выглядит.

— Я ему говорю, — вступает мой отец, — что он должен описать все в книге, все, через что он прошел. А я знаю, кому бы дал ее почитать. Если бы они ее прочли, они бы задумались, может быть.

— А перед войной? — спрашиваю его я. — Вы тогда были совсем молодым человеком. Кем вы хотели стать?

Наверное, из-за того, что у него такие сильные и громадные руки, я жду, что он скажет — плотником или каменщиком. В Америке он больше двадцати лет был таксистом.

— Человеком, — говорит он. — Таким, который бы понимал, как мы живем, что в жизни настоящее, и не искал бы утешения во лжи. Я всегда мечтал быть таким, с детства. В детстве я был, как все, религиозным мальчиком, но к шестнадцати годам понял, что не хочу быть фанатиком. Отец чуть не убил меня за это. Верить в то, что не существует — это было не для меня. Есть фанатики, которые ненавидят евреев, но и среди евреев тоже есть фанатики, — говорит он Клэр. — Они тоже живут в мечтах. Но не я. Ни одной секунды с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, и я сказал отцу, что не собираюсь притворяться.

— Если бы он написал книгу, — повторяет мой отец, — ее бы следовало назвать «Человек, который никогда не говорил смерти «да».»

— Вы здесь снова женились? — спрашиваю я.

— Да. Она тоже пережила концентрационный лагерь. В следующем месяце будет три года, как она умерла. Как ваша мама, от рака. Она даже не болела. Однажды после ужина она мыла посуду. Я иду включить телевизор, и вдруг слышу грохот на кухне.

«Помоги, мне плохо!»

Когда я прибежал на кухню, она лежала на полу.

«Я разбила пошуду, — сказала она мне. Она сказала «пошуду» вместо «посуду», и я испугался. И эти глаза. Они были ужасными. Я понял, что это значит. Через два дня мне сказали, что метастазы уже проникли в ее мозг. И все это взялось неизвестно откуда. Что еще они могли мне сказать? — добавляет он без всякой злобы.