Программист в Сикстинской Капелле

Весь этот хаос каким-то неожиданным образом стих, когда на сцену вышел Каффарелли. Напудренный, загримированный, в высоком парике и пышном платье, пятнадцатилетний «виртуоз» Майорано в роли Альвиды напоминал фарфоровую куклу. Но, когда эта «Мальвина» открыла рот, поток чистейшего, идеального вокала буквально снёс крыши всем присутствующим в зале. Ария длилась минут десять, но за эти десять минут исполнитель эпизодической женской роли окончательно отправил в фоновый поток отодвинул на задний план даже Primo Uomo, не говоря уже об остальных артистах.

Каффарелли взял заключительную ноту и, словно разгоняющийся скоростной поезд, стремительно и напористо повёл её вверх, усиливая мощность и сокрушая по дороге всех и вся. Народ спятил. Буря аплодисментов и грохот падающих без сознания тел смешались с бессвязными воплями. Я оглянулся по сторонам: Доменико, сидевший рядом со мной по правую руку, в восторге наблюдал за пением неаполитанского монстра, а сидевший слева незнакомый старик рыдал в голос, стучась головой о бортик бенуара. Да, поистине Каффарелли величайший певец всех времён и народов!

Возможно, я бы тоже присоединился ко всеобщему безумию, но, к сожалению, голос Каффарелли не смог завладеть моим сердцем: этот никчёмный ресурс уже был захвачен другим потоком — не столь сильным, но таким чарующим и… до боли родным голосом Доменико.

Спектакль закончился, зрители расходились по своим домам, братья Альджебри дождались отца и тоже отправились домой. В зале остались только я и Кассини.

— Пора, — вздыхает Доменико, глядя на часы с миллисекундной стрелкой.

— Что ты так переживаешь, не зуб вырывать же идёшь, — попытался я его приободрить. Но Доменико по-прежнему пребывал в меланхолии, если не депрессии. — Будешь хорошим мальчиком, я тебе мороженое куплю по дороге. Лимонное.

— Не хочу никакого мороженого. Хоть бы уже, наконец, вызвали.

Тут, к нашему счастью, явился скрипач из оркестра и жестом показал следовать за ним. Пройдя по длинному коридору, мы, наконец, оказались перед невысокой дверцей. Кабинет композитора, подумал я.

Маэстро Сарро сидел в дальнем углу коморки за клавесином и, вероятно, что-то сочинял. Как выглядел композитор, я уже напрочь не помню, помню только длинный серый парик. Когда мы вошли, маэстро прекратил играть и, встав из-за инструмента, направился к нам навстречу.

— Кого я вижу, малыш Доменико! — воскликнул композитор.

— Добрый вечер, маэстро Сарро, — с лёгким поклоном Доменико поприветствовал своего великого тёзку.

— А ты почти не изменился с шестнадцати лет… С тех самых пор, как оставил Неаполитанскую Консерваторию.

Что? Доменико учился в Неаполитанской Консерватории? Но он мне об этом не говорил. Посмотрев на друга, я обнаружил, что на его щеках начали проступать красноватые пятна. Так всегда происходило, когда он нервничал.

— Маэстро, право, я весьма сожалею…

— Мне всё известно, мой мальчик, — вздохнул композитор. — Ты ни в чём не виноват. И принял благородное решение, пожертвовав карьерой ради ближних. Теперь же тебе воздастся за твоё благодеяние.

Пожертвовал карьерой ради ближних? Тут до меня начал доходить смысл слов композитора: в шестнадцать лет Доменико потерял отца, тогда же родились близнецы Эдуардо и Элиза, и бедная синьора Кассини осталась совсем одна с двумя младенцами на руках. А Доменико, вместо того, чтобы продолжать учёбу, принял решение вернуться в Рим, в Сикстинскую Капеллу, дабы оказать посильную материальную помощь матери. Что я могу сказать, смелый и благородный поступок. Человек, лишённый способности иметь детей в угоду блистательной карьеры, отказался от последней, явив пример истинной христианской добродетели.

— Простите, маэстро, что я пришёл. Мне не следовало…

— Как это не следовало! Если даже такой несносный и требовательный к себе и к другим певец, как Каффареллино, высоко оценил твоё пение, то что говорить об остальных, о слушателях, в конце концов? И хоть Каффареллино редкостный негодяй, но в отсутствии музыкального вкуса его не упрекнёт даже сам маэстро Порпора. Итак, давайте же приступим к тому, для чего мы, собственно, здесь и собрались. Доменико Кассини, спой мне фрагмент из твоей любимой арии.

— С превеликой радостью, — ответил Доменико. — Я могу сесть за инструмент?

— Нет, этого делать не стоит. Я хочу увидеть, как ты смотришься со сцены. А этот мальчик, полагаю, твой ученик? — маэстро бросил взгляд на меня, всё это время молча стоявшего в дверном проёме.

— Так точно, — ответил я за Доменико, который так переволновался, что даже не смог ответить на вопрос. — Только я уже давно не мальчик: мне двадцать три.

— О, так вы тоже кастрат! — явно обрадовался Сарро, услышав мою речь.

— Да вот, угораздило, — мрачно ответил я. — Но как певец я так себе… Я вообще по профессии инженер.

— Это неважно. Вас я тоже прослушаю, но после Доменико. Теперь же, я попрошу вас оказать услугу — сыграйте своему учителю на клавесине.

— Не вопрос, — ответил я.

— Прекрасно. Прошу.

— Что будешь петь? — усаживаясь за инструмент, шепнул я Доменико.

— Не знаю, я, по-моему, всё забыл…