Прогулка по Дальнему Востоку

Ли-Таи-Пе был чистым лириком. Его поэзия приближается к поэзии Мюссе… тем более что, подобно Мюссе, он отличается силой вдохновения и ставшей слишком известной склонностью к преувеличениям. Его творения — неизменной чистоты, благородства, теплоты и всегда безыскусственные — не могут оставить нас равнодушными.

Вот поэма Ли-Таи-Пе:

Молоденькие девушки срывают водяные лилии на берегах Ио-Ие, они почти скрыты гроздьями цветов и завесой листьев. Невидимые, они бросают друг другу жемчужины смеха и песен. Под солнечным лучом, в зеркале вод отразились их грациозные силуэты… ветер, напоенный ароматом цветущих ветвей, колышет легкую ткань их одеяний…

Под плакучими ивами на берегу показалась группа всадников… И вдруг, растоптав копытами оброненный сноп цветов, чья-то лошадь ржет и удаляется… А в группе девушек одна стоит смущенная, опустив глаза, и позволяет угадать трепет ее сердца.

Немного философии:

— Повелитель, — говорит Ли-Таи-Пе, обращаясь к своему князю, — вы видите воды Желтой Реки? Они спускаются с неба и стремятся к морю, ни когда не возвращаясь к источнику…

Повелитель, разве вы не посмотрелись в зеркало? Ваши волосы, вчера еще черные, сегодня белее снега.

Поспешим, повелитель. Выпьем триста чаш вина, ибо все течет в едином устремлении, люди, события и воды реки, бегущие к морю.

Можем ли мы предъявить что-либо равное этому? Разве что-нибудь у Ронсара!

Перейдем теперь к Ту-Фу, современнику Ли-Таи-Пе и его другу, согласно преданию. То была личность совершенно иного порядка, отличавшаяся крайней сдержанностью. Подобно Овидию, Ту-Фу был изгнан приказом императора, по причинам весьма таинственного характера, и никогда не пытался испросить милости. Он умер в изгнании, неизменно отвечая, когда его спрашивали:

— Почему вы не поговорите с императором?

— Что я могу сказать ему еще? Я уже сказал ему однажды, что он неправ!

Вот его стихи:

Ручей кипит, убегая в даль. Свирепый ветер стонет в вершинах сосен и крысы, при нашем приближении, бегут отовсюду и прячутся под разбитыми черепицами. Тут был дворец. Какой князь построил его когда-то? Никто не знает о нем. Кто оставил нам старые развалины на той высокой горе? Никто не ответит больше. А на дороге слышатся шумы, напоминающие стенанья, — то голоса природы слились в единой гармонии, и кажется, что осень созвучна этим печальным руинам.

У князя, что правил здесь, были молодые, прекрасные женщины, — от них осталась горсточка пыли… У него были воины без числа и могучие кони, которых запрягал он в свою колесницу, — от всего осталось лишь это, — обломки, каменная лошадь без ног, без головы…

Глубокая печаль сжимает мое сердце. Я сажусь в густую траву…

Увы! по жизненному пути, которым суждено идти каждому, кто может шествовать долгое время?

Читайте дальше, — вот «Тристии», напоминающие «Тристии» Овидия:

Я был в фаворе когда-то, жил во дворце, богатом живописью. Передо мной курили благовония, и спал я на шелковых подушках…

Теперь, через амбразуры крепости, где мрачно перекликаются часовые, я созерцаю дикую растительность на скалах, освещенных луной, а ниже, в тени, что ложится от них, песчаные острова великой реки с уже поблекшим тростником.

(Вспомните Овидия в Констанце!)

Угрюмое спокойствие висит утром и вечером над печальной и пустынной землей. Я переменил сотню мест, но все они в тумане и мгле. Каждая ночь напоминает ту, что ей предшествовала.

На лодках те же рыбаки исполняют ту же работу… А вот ласточки, они собираются в стаи и улетают. Они счастливы, — они улетают!

Романтизм Запада не сказал больше. В произведениях лучших его представителей глубокая грусть не нашла себе белее сильного выражения, несмотря на то, что зачастую пускались в ход торжественно-мрачные слова…

Такова древняя китайская литература, — классическая и позднейшая.

Но довольно!

Многие годы я скитался по земле и не было людей и не было народа, которых я не полюбил бы. Почти у всех можно найти драгоценные качества рядом с простительными недостатками… Мне, например, очень нравились мусульманские народы, храбрые, прямодушные, терпимые, несмотря на установившуюся, абсолютно неверную репутацию обратного порядка. Я полюбил чернокожих, населяющих наши африканские колонии, которых беззастенчивая пропаганда выставляет свирепыми варварами, тогда как в действительности имеет место нечто противоположное, — добрые существа, нежные и наивные, и все это тем более, что они примитивны и не вышли из детства народов. Я полюбил многие племена Азии и Америки, потому что все они, или почти все, честны, гостеприимны и верны слову.

Но есть в мире народ, у которого я открыл прежде всего все основные добродетели, — глубокую честность, героическое терпение, — и добродетели, более редкие и исключительные: такое великолепное презрение к смерти, что нам, европейцам, никогда не понять его, неслыханное, философское спокойствие, и самые удивительные интеллектуальные и моральные особенности.