Прогулка под деревьями

(И вот что здесь забавно: всякий раз, когда я всерьез берусь за эту задачу и самонадеянно пытаюсь ее разрешить хотя бы частично, мой мозг немедленно отключается. Возможно, что это заурядная лень; или боязнь убедиться, насколько я ограничен. Но не отвергаю и другую, чуть более лестную для меня причину — я интуитивно знаю свои возможности и границы; знакомый демон шепчет: «Всякое последовательное и упорядоченное раздумье над этими вопросами ничего не даст или даже уведет еще дальше от решения. Доверься же прихотливым предчувствиям, блуждай подземными ходами снов, внимай хаосу своих порывов, даже самых сумбурных, — всему тому, что играет и дышит».

И потому вместо так называемых «мыслей» о значении слова приходят образы; я вижу мелькающие челноки ткацкого станка, лодки на каналах, буксиры, баржи — мы могли видеть их на развязках больших торговых портов, в мерцающем воздухе Нидерландов. На миг слова уподобляются им, приходят, уходят, перемещаются в незримых духовных пространствах, прокладывая насущно необходимые пути, связуя одно с другим, неустанно, извечно, — или же представляются подобием одежд. Они словно бы служат реальной жизни, согревают, дают приют. (Даже торговые суда живут в мировом пространстве — между водой и небом, — они подвержены риску, не могут целиком положиться на завтрашний день, и точно так же вокруг самых обычных слов, которыми мы обмениваемся каждый день, сохраняется ореол бесконечности.)

Или я представляю, как рыцари сражаются среди высокой травы, на берегу канала, плюмажи на шлемах вьются по ветру, они падают, скребут по земле ногтями, крутятся на месте, падают ниц, как нубийские рабы; великолепие костюмов и масок — во славу каждого рыцарского рода. А разве мы, поэты, не размахиваем точно так же плюмажами? Но для чего — во имя торжества духа или ради бренной славы? Как бы то ни было — какие странные парады, ритуалы, битвы: наверное, инженеру, совокупляющему два механизма, которые должны будут потом породить другие, им подобные, нужно меньше изобретательности. И в который раз задаешься вопросом — что же такое все-таки красота? Что значит — бесполезное? И эта страсть к поэзии, живущая в нас вопреки всему? Куда ведут эти окольные пути?

Между тем меня снова охватывает нетерпение. Неужели и я прибавлю свои слепые «поиски» к тысячам ученых изысканий о том, что сегодня любят называть «письмо» или, того лучше — «дискурс»? Я хотел только услышать, что скажет мне этот сад и это лицо, которое мне в нем явилось.

Никакое волшебство не спасет, если тело поражено тлением. А ведь долгое время я как будто верил в магию слова, хранил в памяти знамения, приписывая им некую власть. Но теперь с большей осторожностью пересматриваю самые сомнительные из них, остерегаясь в то же время мощных соблазнов известного рода нигилизма. Так, этой ветреной, сухой, бледной весной, когда нежная зелень только начинает, с опозданием, покрывать пыль и прах, а по каменистой земле опять скользят легкие тени ветвей, в полдень, под палящим солнцем, чей свет в это время так ослепителен и вместе с тем робок, я вдруг увидел гору как воздушный полог, чуть темнее воздуха, словно некую завесу; и остатки снега на вершине этой прозрачной преграды были чем-то неизъяснимым, непостижимым; и снова меня это потрясло, и, когда я стану дряхлым старцем, греющимся на своей скамеечке, это зрелище поразит меня с новой силой; при этом я прекрасно знаю и всегда знал, что волшебное преображение не основано ни на какой «реальности», это всего лишь игра света, если угодно — обман зрения. Я уже давно понял — эта игра света так трогала меня потому, что делала воплощенно-зримым мое тайное желание: чтобы, по волшебному мановению, пали все препятствия и преграды.

Все это я так или иначе понимал — и знал кое-что сверх того. Я уже не думал, что с помощью этих ключей, как в сказке, откроются одна за другою все мыслимые двери — и, невредимый, я попаду в сад, чьи аллеи манят в конце темного коридора. Мне прекрасно известно, что я рассыплюсь в прах, как глиняный сосуд, который с размаху метнули в каменную стену. И что глаза мои, различающие порой световые двери в небесном пространстве, когда-нибудь потухнут, затянутся пленкой, а потом тоже истлеют. Все это я знаю. Это ясно как день. Более того, это вообще единственная моя уверенность. Это почва, на которой мы стоим. Сколько их под землей, навсегда закрывшихся глаз, с начала времен! Когда цветы расцветают и вянут, встают из земли и в нее возвращаются, мы не чувствуем никакой печали, едва ли удивляемся. Другое дело — глаза!