Прогулка под деревьями

Наконец подхожу к воде: вот мое «минутное убежище»[23]. Незачем идти дальше. В окружении гор, воплощающих собою неподвижность, торжественность, безгласность, стоя у подножия этих надгробных камней, я вижу и слышу, возможно, само время, которое, точно резвясь, изредка взблескивая, мчится мимо, но при этом не претерпевает и малого ущерба, не теряет даже доли своей светлой прозрачности. Я вижу, я слышу, как оно бежит; и, однако, чем-то оно похоже на неподвижное ночное небо — хотя эти водяные созвездия рассыпаются слишком быстро, чтобы кто-нибудь помыслил дать им название.

Но дело не только в том, что оно вот так бежит и бежит, не убывая, не разрушаясь, неизменно быстрое и клокочущее. Его необычная прохлада, словно выступающая из того холода, которым дышит мрак и высота, вот что при приближении к этому месту заставляет наши мысли застыть: на мгновение, надолго, навсегда.

«И вечность самая не так свежа…» Может быть, мы все же способны каким-то непостижимым образом понять вечность, вместить ее в сознание, приблизить к себе — вот что, похоже, сказал мне горный поток.

И однако, не следует забывать: что бы мне ни почудилось, это вовсе не голос, не чьи-то там слова, не «стихи»… Это просто вода, бьющаяся о камни, и я могу омочить в ней руки.

Не нужно ни приукрашивать, ни смущать, ни сдерживать этот бег.

То, что в этой воде можно омочить руки и даже губы, — чистая правда. Но разве не такая же чистая правда и то, что с этих гор сбегает вниз не одна лишь вода? Разве не то же самое мне случалось почувствовать и в других местах — когда, проходя через какое-нибудь ущелье, сад или луг, я одновременно позволял этому ущелью, саду, лугу проходить сквозь меня?

Поток что-то говорит, пусть так… но только голос у него особый: водяной гул. Может быть, я, сам себя не понимая (из-за вечного своего тугодумства, из-за своего скудоумия), пытался выразить как раз то, что скрыто внутри этого гула, внутри этого быстрого бега? То скрытое в этих водах незримое, посредством которого они соприкасаются с тем незримым, что, возможно, таится во мне самом?

Поток: текучий огонь. Как если бы нечто бесконечно свежее и прохладное на мгновение стало пламенем, горящим между двумя мирами. И немолодой путник, обернувшись, смотрит с перевала вниз, туда, где осталось его уже далекое детство: увидев на дне долины лишь несколько клочков тумана, он — недолго, какой-то краткий миг, — обманываясь, думает, будто связан не столько с тем, что осталось позади, сколько с тем, что его еще ожидает.

________________

Перевод М. Гринберга

САМОСЕВ (Том первый)

Записные книжки 1954–1979

1954

май

Поглощенность собой отгораживает от жизни. Но минута настоящего самозабвения — и заслоны, один за другим, делаются сквозными, так что все, куда проникает взгляд, видишь вдруг до самого дна. Земное притяжение тоже слабеет. Душа и вправду оборачивается птицей.

1956

октябрь

Камыш. Как — в абсолютной тишине — вскрываются эти бархатные початки, неспешно выпуская белую волну, целое жабо семян. А человеческие роды? Крики, кровь.

В абсолютной тишине, с мягкой, неотвратимой неспешностью, побег вскрывается и развеивается, доверясь ветру.

1959

январь

Лед, прозрачность, солнце. Редкие, зацепившиеся за вершины гор облака. Все очищено, прикрасы сброшены, осталась только суть. Земля в саду закаменела, по утрам схвачена изморозью, днем чуть влажнеет. Мечтаешь о стихах, таких же кристальных и живых, как музыка, чистое очарование, но без холодности; жалеешь, что не родился композитором, не наделен ни его знанием, ни свободой. Музыка самых обычных слов, может быть, лишь кое-где подчеркнутая легкой апподжиатурой, прозрачной трелью, — чистая и спокойная радость сердца с неизбежной толикой меланхолии, до того все это хрупко. Мало-помалу убеждаешься: нет ничего выше дара создавать, если получится, вот такую музыку, волнующую не тем, что в ней выражено, а одной своей красотой. Объяснять здесь абсолютно нечего, перед нами — образец совершенства, превосходящего всякое объяснение. Таков Расин, иногда. Петрарка. Гонгора, отдельными проблесками. Кто еще? Лабе? Арнаут Даниэль? Сэв?[24]

октябрь

Вечер. Отливающий золотом свет в холодном воздухе. Как быстро он покидает деревья и поднимается к гонимым ветром облакам. В саду на земле — блекло-желтые листья акации, начавшие опадать первыми; с каждым днем их все больше. На хурме зелень вянет иначе — ярче, дольше, сложнее — по мере того, как зреют плоды. Листья персика пока зеленые, но тоже мало-помалу редеют. Виноградные лозы почти голые, старые, больные. Краски осенних маргариток или мелких хризантем, так идущие к этому времени года. Кустарник, розовый сверху донизу.