Прогулки по Парижу с Борисом Носиком. Книга 2: Правый берег

A не так давно мы хоронили на Пер-Лашез доброго, веселого москвича-парижанина Алика Гинзбурга. Здоровье его было подорвано русскими концлагерями, тюрьмами, а может, и собственной отчаянной беспечностью. Мы с ним подружились незадолго до его смерти, но он беспрекословно таскался ко мне то в пригородную больницу, то в загородный санаторий – привозил мне книги для чтения, как же русскому человеку без книг? Алик был вообще человек книги. Он и в тюрьму первый раз попал за книги, точнее, за самодельный журнал. Москвичи увлекались стихами, а издательства (все как есть в ту пору чиновно-государственные) не спешили с изданием, и Алик стал выпускать собственный, машинописный журнал «Синтаксис», где были безобидные стихи Окуджавы, Ахмадулиной, Евтушенко… Власть сочла это преступление достаточным, чтоб упрятать юного любителя стихов на Лубянку как нелегала. Так Алик стал отцом русского «самиздата». Впрочем, он был уже на свободе, когда были изловлены два писателя, которые без спросу печатали свою прозу за границей (это уже был «тамиздат»). Беда была невелика, кому там нужна была русская проза, на Западе, но власти затеяли в Москве шумный процесс Синявского – Даниеля, который и показал «левому» Западу всю степень коммунистической несвободы. Это был, конечно, политический просчет органов (как, скажем, и убийство Троцкого, гнусного террориста, которого дорогостоящее это убийство окружило ореолом мученичества), и на сей раз бесстрашный москвич Алик Гинзбург не остался в стороне от незадачливых акций своей родины. Он вполне легально составил (из документов и зарубежных откликов) «Белую книгу процесса Синявского – Даниеля» и лично отнес ее властям и членам парламента. За это ему впаяли новый срок тюрьмы и лагерей. А когда он снова вышел на свободу, он, и живя «на 101-м километре», стал распорядителем Солженицынского фонда помощи семьям политзаключенных и членом советской «Хельсинкской группы», за что его посадили в третий раз. Снова лагерь. Легко ли – третий срок… При перемене курса его и нескольких других «диссидентов» обменяли на каких-то профессиональных шпионов и вывезли на Запад. Алик жил в США и во Франции, занимался журналистикой и политикой, растил сыновей, жестоко болел, но был всегда беспечен, весел, добр, терпим и беззлобен. Был, на мой не слишком просвещенный взгляд, в большей степени христианин, чем его знаменитый друг-писатель, которого он, впрочем, защищал в любых спорах, помня его былую щедрость… И вот – могилка, неуютный уголок этого огромного экзотического парка Пер-Лашез, среди цветов, редких кустарников и красноречивого молчания незабвенных… Как поет у меня дома пленка, купленная где-то в суматошном московском переходе метро:

Черный ворон, черный ворон, черный ворон
Переехал мою маленькую жизнь…

Бельвиль и Менильмонтан

…для людей, желающих вырваться от докучной роскоши богатых кварталов, Менильмонтан пребудет навсегда землей обетованной.

Ж.Ш. Гюисманс

Конечно, Бельвиль и Менильмонтан не из тех кварталов французской столицы, куда сразу по приезде в Париж устремляется иностранный турист. Чаще всего иностранец и не знает об их существовании. Однако парижане знают их, и многие – я в том числе – любят. Лично я даже был однажды наказан за эту любовь. Повел в Бельвиль на прогулку моего московского редактора, прожившего к тому времени в Париже лишь две-три недели. Был чудный октябрьский день, на бульваре Бельвиль пахло мятой, которую продают здесь на каждом шагу, из тунисских харчевен тянуло запахами умопомрачительной еды, живописные фрукты на лотках стоили тут в четыре раза дешевле, чем у нас, в 13-м округе, люди были веселы и общительны, как в каком-нибудь Душанбе, а в овощном ряду базара отчего-то продавалась за гроши сорочка в целлофановой упаковке, которую я и купил на память о нашей прогулке. Молодой продавец продуктовой лавки пытался нам всучить молоко вечного хранения, доказывая, что молоко действительно кошерное и что его может пить даже самый правоверный еврей, что и подтверждено было печатью о проверке молока на кошерность, выданной неким «Бет-Дином Парижа». Я не знал, кто или что такое Бет-Дин, не был при этом правоверным евреем, да и вообще не собирался жить вечно, так что молоко я не купил, но зато мы досыта наговорились с молодым торговцем, который был «тюн», то есть тунисец, и вдобавок еще «сеф», то бишь сефард, еврей из Северной Африки. Он объяснил нам, что он и многие другие здешние торговцы являются по большей части магрибинцами, по большей части тунисцами, по большей части мусульманами или сефардами.