Прогулки по Парижу с Борисом Носиком. Книга 2: Правый берег

Надо сказать, что, оказавшись после октябрьского путча в парижском изгнании, самые предприимчивые из русских активно обживали эти места. На рю Руайяль в доме № 14 находился русский дом моды «Итеб» (как, впрочем, и в доме № 19 на соседней рю Дюфо, где разместился знаменитый юсуповский дом моды «Ирфе»). На Мадлен в ресторане «Экинокс» играл оркестр гениального русского армянина-балалаечника Карпа Тер-Абрамова. Он был из семьи бакинских нефтепромышленников, скитался по Константинополю и Берлину, пока лихой земляк Леон Манташев не вызвал его в Париж, где великий князь Дмитрий Павлович (любовник Коко Шанель), услышав, как играет этот истинно русский армянин, подарил ему свою бесценную великокняжескую балалайку, с которой раньше не разлучался. Об исполнительском мастерстве Карпа Тер-Абрамова (а играл он всюду, в том числе и в своем послевоенном «Карпуше» близ Мадлен) с восторгом отзывались дневные и ночные гости – Гречанинов и Герберт фон Кароян, Хейфец, Мария Каллас, Ив Монтан, Шагал, Эдит Пиаф, Жорж Помпиду, де Голль, Брижит Бардо…

На улице Комартен, что тянется к северу параллельно улице Тронше, в «Большом Московском эрмитаже» пели замечательные русские певцы – Надежда Плевицкая и Юрий Морфесси, а также гениальный наш, уникальный Александр Вертинский.

– Плевицкая была агентом ГПУ, из самых мерзких… – сказал я однажды в Москве моему доброму знакомому, большому знатоку истории эмиграции. – А как остальные?

– Может, все трое были агенты, – отозвался он с безнадежностью, и тут я вдруг с ужасом понял, что даже если этот непотопляемый, лукавый Вертинский окажется «тоже» (почему бы и нет, строчил же он «нужные» статейки в гэпэушную шанхайскую газетенку)… тоже окажется, как многие и многие в той злосчастной эмиграции… в общем, даже тогда моя любовь к нему останется неизменной, потому что ведь и сейчас, на закате моих дней, усталый клоун все машет картонным мечом в моих видениях и памяти, и лиловый негр подает ей манто в притонах Сан-Франциско, и чужая плещется вода, и чужая светится звезда… Потому что даже увиденный мною настоящий, реальный, а не бананово-лимонный уныло-промтоварный Сингапур и настоящий, без притонов, унылый Сан-Франциско не потеснили в моей душе те чудные города, что принес нам, русским мальчишкам, Вертинский в нищую Москву 1944 года.

Вандомская площадь

Если, возвращаясь в сторону площади Отель-де-Виль по улице Риволи, вы свернете влево по рю Кастильоне (rue Castiglione), даже не заглянув в знаменитую английскую книжную лавку (а жаль!), то вы вскоре попадете на Вандомскую площадь.

Прославленную венецианскую площадь Сан-Марко прозвали когда-то «самым красивым бальным залом Европы». В Париже тоже есть такой зал – прекрасный, просторный и праздничный бальный зал. Он называется Вандомская площадь. И это не просто метафора – здесь, прямо на площади, замкнутой кольцом праздничных фасадов Жюля Ардуэна – Мансара, давали некогда пышные, головокружительные балы и маскарады.

Впрочем, начнем по порядку, ab ovo… В 1686 году королевский надзиратель строений (всех постов и заслуг этого придворного нам не перечислить, и мы назвали лишь тот, что сейчас к месту) маркиз де Лувуа представил его величеству королю Людовику XIV проект, предусматривающий сооружение в любезном его величеству Париже особой площади, долженствующей разместить статую, изображающую его величество восседающим на коне, – другими словами, конную статую его величества. Если чуткий слушатель уловил в нашей фразе хоть малую толику горькой иронии, то виной здесь, вероятно, лишь горькая судьба этой прекрасной площади, в который уж раз нам напомнившая о тщете людского величия – о суете сует. На месте, выбранном для новой квадратной площади, стоял некогда дворец сына Генриха IV герцога Вандомского (отсюда и нынешнее название площади). По замыслу короля, великодушно подписавшего декрет о сооружении площади в его честь, она должна была носить название площадь Завоеваний. Работы начались споро, но вскоре были заброшены по причине отставки и последовавшей за нею смерти вдохновителя этого проекта славного маркиза де Лувуа (впавшего перед смертью в немилость, однако все же успевшего оставить по себе память не только украшением столицы, но и преследованиями протестантов и прочим). Устройство площади возобновилось через десяток лет, но уже по новому проекту Мансара, согласно которому площадь имела восьмиугольные очертания, ибо две ее стороны открылись для двух новых улиц, одна из которых вела к храму аббатства капуцинов (проект Франсуа д’Орбэ), а другая – к улице Сент-Оноре и воротам монастыря фейянов (членов старинного религиозного ордена, отделившегося от бенедиктинцев и просуществовавшего лет триста, до самой революции).