Прогулки с Бродским и так далее. Иосиф Бродский в фильме Алексея Шишова и Елены Якович

И.Бродский. Много, довольно много лет тому назад, я полагаю, около десяти, если не пятнадцати, я прочел где-то в антологии, я тогда все по-английски читал, где-то в антологии греческой поэзии, то есть греческой античности – там было много людей помимо Гомера, уверяю вас, – коротенькое стихотворение какого-то, по-моему, Леонида из Тарента или что-то вроде этого. Не помню даже. Простое стихотворение. Он говорит: «В течение своей жизни старайся имитировать время. Не повышай голоса, не выходи из себя. Ежели, впрочем, тебе не удастся исполнить это предписание, это требование, не огорчайся, потому что когда ты ляжешь в землю и замолчишь, ты будешь напоминать собой время».

И я думаю, что все-таки, так мне кажется, стишок должен отчасти напоминать собой то, чем он пользуется. А именно – время. Да? Вот время, оно как: оно всегда тик-так, тик-так, тик-так… Оно не ТИК! ТАК!

Если мы говорим обо всех этих делах – о драйве, о напряжении и монотонности… Есть размеры в поэзии, в русской поэзии, вообще в поэзии… Размер потому и размер, что ко всякой поэзии относится, ко всякой литературе, в которых эта монотонность чувствуется больше. Замечателен в этом смысле пятистопный ямб, то есть чем его нагружаешь…

Или вот когда ты вдруг слышишь это:

Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни,
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.

И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной… —

и так далее, и так далее. И вот смотри, что там происходит:

И голос вечности зовет
С неодолимостью нездешней…

И вдруг вот она пишет: «И над цветущею черешней»… Цветущая черешня по своему… как бы сказать, по своему ряду, визуальному или подсознательному, – это нечто позитивное, да? Но вот эта внутренняя рифма это абсолютно убирает. Просто написаны слова, буквы стоят. «И над цветущею черешней»… Вот здесь монотонность, да?

И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льет.

И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда…

Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею
У царскосельского пруда.

* * *

С какого-то момента Рейн подхватил чтение Бродского, и заканчивали они уже на два голоса. Ахматова гулко звучала в пустой итальянской капелле, это вызывало чувство сродни молитвенному. Они словно возвращались в город своей юности. И как заметил Бродский, вели «самый главный разговор, который может на этом свете быть».

– Я горжусь тем, что я, может быть, единственный человек в изящной словесности, который набил строчку пятистопного ямба… который засунул в него десять слов. Может быть, девять. Я не помню, не считал, но, по-моему, девять или по крайней мере семь. «Джон Донн уснул, уснуло все вокруг».

Рейн спросил, не надоел ли ему как автору этой строчки четырехстопный ямб.