Прогулки с Евгением Онегиным

Передо мной – великолепное издание под ко многому обязывающим грифом «Академия Наук СССР»: «Медный всадник» – Издательство «Наука», Ленинградское отделение, Л., 1978, (серия «Литературные памятники»). В нем приведен не только канонический текст, но и тексты черновиков, беловых рукописей, редакций и изводов. Включая и «Езерского». Из прекрасного комментария Н. В. Измайлова можно узнать всю творческую историю создания поэмы, вплоть до заметок, сделанных царем на подготовленной к печати рукописи. Как и принято, содержание поэмы трактуется как возвеличение роли и мощи Петра. Нет только сопоставления совершенно очевидных, бросающихся в глаза фактов, которые приводятся тут же. Например, в представленной ему рукописи царь трижды встретил слово «идол» применительно к монументу. В первых двух случаях он только отчеркнул эти места, а в третьем не выдержал и поставил многозначительное «NB». Судя по отсутствию дальнейших помет, сделанных царской рукой, после этого он просто бросил читать поэму, а Пушкину передал, что ее необходимо переделать.

В данном случае царь оказался более проницательным, чем все последующие поколения пушкинистов. Я понимаю, конечно, что в условиях сталинского режима, когда по команде Вождя фигура Петра была канонизирована и могла трактоваться только в позитивном плане, пушкинистике ничего другого не оставалось делать, как следовать этим указаниям. Но 1978 год – все-таки не 1938-й, и исследователи могли бы проявить больше принципиальности. Могли бы задуматься над вопросом, почему Пушкин посадил на бронзового коня медного идола. Еще раз повторю, что правильная постановка вопроса уже содержит в себе половину ответа. И, уж если приводить тексты «Езерского» в контексте творческой истории создания «Медного всадника», то при условии безусловной веры в Пушкина-гражданина и в Пушкина-художника вряд ли можно поверить, что он мог уделить столько внимания своей боярской родословной, тем более что даже в каноническом тексте «Медного всадника» четко указывается, что все это исходит не от лица Пушкина, а от имени того, кто показан до этого в образе Евгения Онегина{58}. Полагаю, что если при оценке в комплексе содержания «Езерского», «Родословной моего героя» и «Медного всадника» не выпускать из поля зрения обращение Катенина к «русскому отцом» «столбовому дворянину» во вступлении к «Княжне Милуше» (с явным намеком на «инородство» по материнской линии), то это в значительной мере прояснит не только творческую историю создания этих произведений, но и их полемическую направленность.

Он к крепости стал гордо задом:
Не плюй в колодец, милый мой…

Вот это двоеточие после «задом»… Оно соподчиняет смысл двух последних стихов. Уже здесь позиция Катенина противопоставляется власти. Это ли не ключ к X главе романа («Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда…»), к «Медному всаднику»? Нельзя оставить без внимания и обыгрывавшуюся при создании этих произведений тему «соседства» – с учетом того, как и в каком ракурсе она обыгрывается в творчестве Пушкина в целом. Поэма написана в Болдине осенью 1833 года. То есть, закончив «Евгения Онегина», Пушкин Катенина в покое не оставляет. К этому времени, не считая «соседа Лидина», он уже успел породнить опасного соседа Буянова с рассказчиком «Евгения Онегина» на правах двоюродного братца (5-XXVI), а потом и закрепить генетическую связь этого неразборчивого в связях пьянчужки с личностью Катенина: «Не пью, любезный мой сосед» («Ответ Катенину»). В комментариях к этому стихотворению можно встретить упоминание о том, что тема «опасного соседства» задолго до этого обыгрывалась в одном из произведений Державина. Настолько «задолго», что после этого уже был написан «Опасный сосед» В. Л. Пушкина. Именно оно, а не произведение Державина, было введено в фабулу «Евгения Онегина», и именно этот момент, а не творчество Державина, должен учитываться в первую очередь.