Прогульщик

И Гоша молчал. Глаза глядели вниз. Он тупо разглядывал пластиковый пол в зеленую и желтую клетку. Выдавил из себя:

— Я не брал. Мне их бабушка дала.

— Ха! Бабушка!

— Все еще отпирается!

— Откуда у твоей бабушки деньги-то?

Тут вошла Галина Александровна.

— Гоша? Ребята, что происходит?

Он хотел объяснить. Она все должна понять. Но деньги оказались в его тумбочке. И говорить было нечего.

— Вот он деньги украл, — ответил Климов. Он сидел на подоконнике и сверху смотрел на всех. — И отпирается. Сознавайся, чего уж теперь. Он и печенье в «Универсаме» своровал еще до интерната, я знаю.

Галина Александровна молча смотрела на Гошу. А он не мог выговорить больше ни слова. Он кинулся к двери, бегом по коридору, вниз. Так и вылетел на улицу.

Все. Ушел из интерната навсегда.

Письмо

Гоша выбежал и сам не знал, как поступит дальше. Повернет назад? И сделает вид, что вовсе не собирался убегать навсегда? Войдет как ни в чем не бывало в игровую, скажет спокойно: «Не брал я никаких ваших денег. Эти деньги мои, я их не успел истратить. Они там сто лет лежат в тумбочке». Он скажет, и они поверят. А кто взял — Гоша все равно узнает. В глубине души ему хотелось вернуться. Но для этого надо было, чтобы позвали и потом поверили. А так вернуться он не мог. Слишком сильной была обида. А доказывать им он не станет.

Ноги тем временем сами несли его к метро. Влез в лужу, промочил ботинок. Голова соображала плохо — перемешались в кучу все печали, большие и мелкие. Мама не едет и писем не пишет. И кровать по-прежнему у самой двери. А в обед сегодня ему достались одни кости. Другим — куриная ножка или белое мясо вообще без костей. А ему — ребра какие-то. Разве это справедливо? Думал раньше, дурачок, что Галина Александровна его любит. Ха, любит. Она всех любит, у нее работа такая — заменять несчастным деткам маму. Тоже мама нашлась — сразу поверила, что он, Гоша Нечушкин, деньги стащил. Мама бы не поверила, настоящая мама-то.

Вот она — главная беда. Они все на него подумали. И никто не засомневался. Главная боль точила его. Остальные забылись сразу — плохой кусок за обедом, плохое место в спальне. Одна беда осталась: никто не любит. И он заплакал.

В метро женщина в большой шапке, из-под которой выглядывало маленькое лицо, наклонилась к нему:

— Почему ты плачешь? Тебе помочь?

Он стал плести про больную старенькую бабушку. А мама как раз на юге. А папа-шофер в городе Риге. А ему срочно надо к двоюродной тете в Перовский район. А пятачок потерял.

Женщина опустила за него пятак.

— Успокойся, все обойдется.

Она спешила, как все. Ушла вперед по эскалатору. И никто больше не замечал заплаканного мальчика. У всех свои мысли, свои раскрытые журналы, свои «Вечерки». И это очень хорошо. Никто не пристает с расспросами.

Летит поезд. А вдруг там, дома, как раз сегодня пришло письмо? Пришло и лежит! Гоша сразу поверил: так оно и есть! Письмо ждет его дома. Оно лежит на окне. Или на столе. Или в ящике комода. Письмо от мамы. Она приедет, и он будет с ней. А они пусть тогда сами разбираются там у себя в интернате. Плевать на всех.

Он вошел в свой двор. Хотел сразу кинуться домой, но остановился. Надо подождать. А то бабушка схватит и отвезет назад. У нее ума хватит, у бабушки. Он потерпит, он придет домой поздно, и так будет умнее. Вошел в теремок.

Бревенчатые стены и крыша укрывали его от дождя, но не от холода. Он застегнул курточку, натянул капюшон, руки сунул в рукава. Куртка оказалась не его, он только теперь заметил. Второпях схватил с вешалки Иркину, красную. А его, зеленая, осталась там висеть.

Из домика видна блестящая большая лужа. И дождь по ней — тюп-тюп-тюп. Чьи-то шаги зашлепали по воде.

— Эй, ты чего тут оказался? Я тебя из окна узнала. — Светка-Сетка. — Отпустили, что ли? Чего молчишь?

— Не твое собачье дело.

Светка засмеялась. Неужели повернется и уйдет? Нет, осталась. Куртка накинута на плечи, она без шапки, капли в волосах сверкают в свете фонаря. И глаза-рыбки, блестящие, быстрые.

— Эх ты, интернатский. Хочешь баранку?

— Давай.

Ему хотелось сказать: «Застрелись ты со своей баранкой». Но очень уж он проголодался. В интернате сейчас ужин. Они там расселись в столовой. И никого не волнует пустой стул Гоши Нечушкина. Все его ненавидят. А он их тоже ненавидит.

— Где я тебе возьму баранку? Ты мне и так рубль должен, забыл, что ли? А почему домой не идешь? Сбежал из интерната?

— Отпустили. На сколько хочешь.

— Ой, врешь.

— Уйди ты, выдра надоедливая. Настырность твоя… А рубль тебе за меня Стасик отдал. Забыла?

— Напомнил, я и вспомнила. Ладно, пойду.

Хоть бы еще минутку постояла она тут. Ну самую маленькую минуточку. И он сказал:

— Кто тебя держит? Иди, шагай, проваливай.

— И пойду. — Но почему-то не уходила. Все назло делает.

— До чего ты, Светка-Сетка, противная. Ты мне сказала миллион ехидных слов. Ну что ты за человек?

— Я? А я не человек, — пропела она кошачьим голосом, — я девочка. Пусть я не такая красивая, зато обаятельная.

— Кто тебе сказал — плюнь ему в глаза. Наврал, пошутил. «Обаятельная»! С ума сойти. Ты Стасика не видела? Мне он нужен, Стасик.