Пройдя сквозь дым

– Бортинженер к катапультированию готов, – нежно пропел над его головой женский голос на незнакомом ему языке.

– Что?! – пропищал, не узнавая свой голос, Каннахан Уэнни.

– Ах, черт, катер-то новье, только с обкатки, на экипаж не настроен! – и Ланкастер, развернувшись вместе со своим креслом, резко ударил ладонью по какому-то блоку на пульте управления. – Простите, дружище, это не издевательство, а несовершенство техники…

– Что она сказала? – изумленно спросил Каннахан. – Мне почему-то не перевело… или я не понял…

– Бортинженер к катапультированию готов, – повторил, давясь смехом, Огоновский. – Вы сели на место бортинженера при полном экипаже. Нажмите кнопку у себя под яйцами, и ремень отойдет.

– Ну и техника… – вздохнул Каннахан, освобождаясь от ремней. – И у вас все так – автоматически?

– А что будет делать раненый? – с неожиданной жесткостью в голосе спросил Ланкастер.

– Ну… – замялся Каннахан. – Раненого принесут товарищи. Или…

– Или? – теперь Ланкастер скривился в ехидной, с прищуром, улыбке. – Возможно. Товарищи, его, конечно, принесут, потому что у нас в плен сдаваться бессмысленно. Но у вас стоимость самолета не намного ниже стоимости экипажа, а у нас – подготовка, жалованье и пенсия семье одного отдельно взятого унтер-офицера – бортинженера ВКС, – все наоборот. Стоимость машины составляет полпроцента от этой суммы… То есть жизнь этого унтера дороже, чем двести таких машин. Жизнь лейтенанта-командира – приблизительно две тысячи. Я не желаю давить на вас, коллеги, – я полагаю, что имею право называть вас именно так, но вы должны знать, что громадный линкор упрощенных серий мы собираем за менее чем за пятьсот часов. Катер, подобный этому – минуты за три. Поэтому раненого унтера обработает автоматический доктор и выбросит, в случае необходимости – тоже автомат. Если, конечно, унтер не примет решение идти в атаку…

– Послушайте, господин генерал… – Каннахан Уэнни снова облизал губы и подался вперед, – Могу я задать вам вопрос?

– Я попросил бы вас не церемониться, коллега.

– Раз вы назвали меня коллегой!.. Вы – пехотинец? Или вы изволили соврать?

Огоновский тихонько усмехнулся.

– Что вы ответите, Виктор? – спросил он.

Ланкастер с задумчивостью поскреб подбородок, поросший густой седой щетиной.

– Как вы думаете, сколько мне лет, милорд Каннахан Уэнни? – спросил он после некоторого размышления.

Каннахан выслушал перевод и приподнялся в кресле:

– Я не являюсь «крупным землевладельцем». Возможно, ваш автомат перевода ошибся в терминологии?

– О, извините, в данном случае мы имеем дело с несовершенством словарного запаса автомата. Я использовал форму обращения «милорд» в уважительном смысле. Но все же, дайте себе труд ответить на мой вопрос!

– Тридцать пять… нет, тридцать восемь, может быть. Вы рано поседели из-за наследственности.

– Дорогой коллега, когда началась война, а это было уже давно, мне было уже не так чтобы мало. Намного больше, чем вам, к примеру. С тех пор, как вы знаете, прошли годы. Но говорю я это вовсе не для того, чтобы продемонстрировать свое старшинство, а для того, что бы вы поняли: рядом со мной вам не следует бояться природных условий, как вы вещали сегодня в своем сбивчивом докладе, и уж тем более каких-либо ситуаций с правительством. Все это мы берем на себя.

– Но все-таки вы не ответили, – пораженный тем, что услышал, Каннахан все же не собирался отступать. – Вы сказали, что вы – пехотинец. Могу я услышать оправдание этой лжи?

Огоновский выпрямился в кресле, но Ланкастер осторожно приподнял затянутый в черную перчатку палец:

– Но это не ложь, дорогой генерал. В широком смысле я действительно пехотинец. Я – гренадер Десанта, тяжелая пехота… Да, я каратель, да, мне приходилось убивать людей, мне даже пришлось находиться перед судом, но если вы казните меня своим недоверием, то, поверьте, я стану искать способы оправдания…

– Не валяли б вы дурака, – мрачно комментировал Огоновский. – Посмотрите на него: вам не кажется, что вы произвели на наших друзей излишне сильное впечатление?

Уэнни стоял, вытянувшись по швам, глаза его буравили пол. Изумляясь, Виктор разглядел тонкую струйку пота, появившуюся у Каннахана на виске.

– Андрей! – палец Ланкастера скользнул по выдвинутому в ожидании хозяина тумблеру транслинга, но проскочил мимо: – За что вы столь язвительны со мной? Подскажите лучше, что теперь делать?

– Как учили, – фыркнул Огоновский, не меняя, тем не менее, позы.

– По случаю обычаев и клянясь своей семьей, – заговорил Ланкастер, выпрямляясь во весь свой рост, – я принимаю ваше… э-ээ черт возьми… да, я понимаю ваше поведение, и не имею к вам претензий.

За неимением меча Виктор выдвинул из ножен десантный тесак, показав его в ритуальном жесте Каннахану Уэнни и, махнув рукой, вернулся в кресло.

– Мы не сможем спокойно работать, – Огоновский снял с левой руки перчатку и, раздраженно помахав ею в воздухе, бросил на пол. – У всех амбиции: у вас, Виктор, у наших коллег – тоже. Может, все-таки, мы решим, что нам делать? Или амбиции победят здравый смысл?