Проигравший из-за любви

То удовлетворение, которое человек получает, дав волю своим страстям, испив до дна чашу мщения, не может длиться долго. Следовательно, привкус победы мимолетен. Так же, как пирушки студентов кончаются на рассвете, так и это опьянение гневом прошло к утру, когда человек, спаливший прошлым вечером шансы к увеличению своего благосостояния ради кратковременного чувства реванша, начал осознавать, не слишком ли дорогой ценой достался ему триумф.

Джарред Гарнер возвращался на Войси-стрит проигравшим.

«Я сделал это, — повторял он себе часто, и эта мысль придавала ему уверенности. — Он думал, что я не смогу. Но я сделал это. Я показал ему, что значит настоящий мужчина», — выкрикивал мистер Гарнер, потрясая кулаками в воздухе. Затем своим осипшим баритоном, словно расстроенный орган, он начал громко напевать песню о человеке, не покорившемся судьбе и мнению мира. И на Войси-стрит зазвучал его зычный голос. Было уже начало двенадцатого, когда Джарред возвращался домой — время закрытия пивных и публичных домов. Он обнаружил свою мать, стоящую на крыльце и в задумчивости всматривающуюся в улицу.

— Что, высматриваешь меня, моя старая леди? — спросил он весело, однако, веселье его при этом казалось поддельным. Он пытался утешить себя, пытался не выглядеть в своих глазах полным болваном и в этом своем желании — не упасть лицом в грязь — он зашел так далеко, что даже стал вежлив с матерью.

— Да, Джарред, я почувствовала себя сегодня нехорошо, погода была теплой, закат розово-золотистым, все это навело меня на мысль о том, что где-то сейчас живут счастливые люди и радуются этим красотам природы, однако сейчас я ощущаю себя совсем несчастной. Возможно, я расслабилась несколько больше, чем обычно, но если уж по природе ты чувствителен, то очень трудно бороться с приступами меланхолии. Я надеюсь, ты хорошо провел сегодня день, Джарред.

— Не очень уж хорошо.

Он был добр сейчас к матери, голос был более нежным, чем обычно. Миссис Гарнер почувствовала себя абсолютно умиротворенной.

— Я думала, что ты придешь домой голодным и захочешь перекусить чего-нибудь, Джарред, — сказала она. — Устрицы закончились, но еще не поздно, и я могла бы сходить за ними за угол, кроме того, на кухне есть неплохой салат.

— Нет, спасибо, мама. У меня нет аппетита даже для клубники. Но я хотел бы пропустить стаканчик-другой холодного джина, если у тебя в доме, конечно, есть хоть капелька этого напитка.

— Да, Джарред, у нас есть немного джина в буфете. Я приобрела его вчера для себя.

— Леди обычно припрятывают такое, не правда ли, мама?

— Я имела в виду, что самочувствие мое было неважным, Джарред, иначе я бы и не стала потреблять спиртное, — ответила миссис Гарнер возмущенно.

Они вошли в гостиную, где во мраке мерцала одна-единственная длинная свечка. Комната же никоим образом не выглядела такой же веселой и комфортабельной, какой она была пару лет назад, особенно зимой, когда в камине уютно пылал огонь и отражался в темных глазах Лу. Джарред устало опустился в кресло, погрузившись в размышления, пока мать ходила за кружкой холодного джина.

Возможно, та спетая им песня, придала ему мужественности, и в этот момент он был почти рад, что разрушил все свои шансы на получение денег от доктора Олливента. Он чувствовал себя униженным, ничтожным подлецом за то, что все время преследовал свою жертву и требовал взятку за свое молчание. Он казался себе сейчас даже хуже, чем те деятели, которые шатаются по ночам по улицам, выколачивают деньги на пиво у невинных прохожих.

Возможно, не существует такой глубины морального падения, которую бы человек не мог осознать. Беспомощные жертвы, рожденные среди всеобщего унижения, появившись в мире бедности и нищеты, могут и не осознавать своего положения, но человек, получивший кое-какое образование и волей судьбы доведенный до нищенского положения, может ли он не осознавать происходящего?

Как Гуттберт Олливент, находясь под давлением своих чувств, смог-таки избавиться от своего преследователя, так и Джарред Гарнер с решительностью и чувством гордости отверг свой шанс получить от доктора деньги.

Но печальное положение дел пробудило его от медлительного образа жизни и он пришел к выводу, что должен работать, работать, несмотря ни на что, чтобы получить деньги, потраченные в Хэмптоне.

«Если бы я мог найти ту благословенную спинку скрипки Страдивари», — мечтал он, раскачивая в задумчивости головой, о скрипке, лежащей наверху, за которую ему обещали пять фунтов.

— А ведь старого Ахазеруса не надуть, — сказал он себе, думая о своем клиенте, продавце старинных музыкальных инструментов, проживающем на Лейкэстер-сквер и утверждающем, что помнит Корелли, которого называли Счастливым Евреем. — Он знает каждую черточку той скрипки. Если бы мне только найти спинку оригинала, куда же она могла деться? Люди ведь не едят скрипок, она должна быть где-нибудь в доме, наверное, дети со второго этажа сделали из нее какую-нибудь тележку.