Происхождение фашизма

КАТАЛИЗАТОР ФАШИЗМА

Из эмбрионального состояния фашизм начинает выходить в годы войны. «Европейская война, — писал В. И. Ленин, — означает величайший исторический кризис, начало новой эпохи. Как всякий кризис, война обострила глубоко таившиеся противоречия и вывела их наружу, разорвав все лицемерные покровы, отбросив все условности, разрушив гнилые или успевшие подгнить авторитеты»^{98}. Под воздействием первой мировой войны в буржуазном мире усилилась тяга к авторитарным методам правления, выросло политическое могущество монополий, их влияние на государственный аппарат. Развязывая первую мировую войну, господствующие классы империалистических государств рассчитывали направить вовне накопившееся социальное недовольство, сбить накал революционного движения, в предвоенный период усилившийся во всей Европе. «Если возникнет великая европейская война, то социализм будет отброшен по крайней мере на полвека назад, а буржуазия спасена на это время», — еще за десять лет до начала всемирной бойни утверждал В. Парето^{99}.

Подобные расчеты верхов были опрокинуты подъемом революционного движения, последовавшим в результате вызванного войной крайнего обострения социально-экономических и политических противоречий. Однако влияние империалистической войны способствовало и нарастанию крайне реакционных тенденций. В начальный период войны по воюющим государствам прокатилась мощная волна шовинизма. Она захватила самые широкие слои населения. Только наиболее закаленные отряды рабочего движения остались на твердых интернационалистических позициях. Напору шовинизма поддались и правые социал-демократы, и синдикалисты, ранее грозившие милитаристам ответить на войну всеобщей стачкой.

Дала плоды неустанная националистическая пропаганда, которая в широких масштабах и разнообразных формах велась реакционными силами в предшествующие годы. «Отныне я не знаю партий, для меня есть только немцы», — торжественно провозгласил с началом войны кайзер Вильгельм II. «Здесь нет больше противников, здесь есть только французы», — утверждал в то же самое время председатель французской палаты депутатов Дюшанель. Действительно, могло показаться, что в атмосфере националистического угара рухнули социальные барьеры, что якобы «общие национальные интересы» сплотили верхи и низы. Массы, правда, вскоре отрезвели от шовинистического опьянения, но августовские дни 1914 г. остались в сознании господствующих классов наглядным доказательством возможности вовлечения широчайших слоев населения в русло империалистической политики. «Дух августа 1914 года» служил для правящих верхов вдохновляющим примером.

Война, пробудившая к политической жизни многомиллионные массы, создала еще более острую потребность для господствующих классов в таких партиях и таких политических лидерах, которые могли бы эффективно манипулировать сознанием широких слоев населения. Критерием мощи государства в глазах буржуазии еще больше, чем прежде, становится его способность мобилизовать массы в интересах верхов. «Сила, по буржуазному представлению, — подчеркивал В. И. Ленин, — это тогда, когда массы идут слепо на бойню, повинуясь указке империалистических правительств. Буржуазия только тогда признает государство сильным, когда оно может всей мощью правительственного аппарата бросить массы туда, куда хотят буржуазные правители»^{100}.

В период войны резко возрастают прерогативы исполнительной власти. Причем это характерно не только для авторитарной кайзеровской Германии, но и для буржуазно-демократических режимов Англии и Франции, где Д. Ллойд Джордж и Ж. Клемансо стали своего рода «демократическими диктаторами». Так, в Англии все нити управления страной сосредоточились в Военном кабинете, состоявшем из четырех человек. К концу войны возросли политические амбиции французской военщины. Ее кумиром стал будущий могильщик Франции Ф. Петэн, который, по его собственным словам, хотел «добиться для всей страны режима, аналогичного тому, какой он ввел ё армии»^{101}. Один из единомышленников Морраса — Ж. Бэйвиль восторженно писал о том, что в Европе наступили «сумерки либерализма»: «Мы повсюду присутствуем при усилении идеи государства и принципа власти»^{102}. Последние два года войны были для Германии периодом военного правления Людендорфа и Гинденбурга. По существу, это был диктаторский режим, который, по резонному суждению канадского историка М. Китчена, «стоял на полпути между бисмарковским бонапартизмом и фашистской диктатурой Гитлера»^{103}.