Происхождение украинского сепаратизма

О будущем своего края Тарас Григорьевич почти не думал. Раз, как-то, следуя шестидесятнической моде, упомянул о Вашингтоне, которого «дождемся таки колись», но втайне никакого устройства, кроме прежнего казачьего, не хотел.

Оживут гетманы в золотом жупани,
Прокинеться воля, казак заспива
Ни жида, ни ляха, а в степях Украины
Дай то Боже милый, блисне булава.

Перед нами певец отошедшей казачьей эпохи, влюбленный в нее, как Дон Кихот в рыцарския времена. До самой смерти, героем и предметом поклонения его был казак.

Верзется гришному усатый
3 своею волею мени
На черном вороном кони.

Надо ли после этого искать причин русофобии? Всякое пролитие слез над руинами Чигирина, Батурина и прочих гетманских резиденций неотделимо от ненависти к тем, кто обратил их в развалины. Любовь к казачеству оборотная сторона вражды к Москве.

Но и любовь и ненависть эти — не от жизни, не от современности. Еще Кулишем и Драгомановым установлено, что поэт очень рано, в самом начале своего творчества попал в плен к старой казачьей идеологии. По словам Кулиша, он пострадал от той первоначальной школы, «в которой получил то, что в нем можно было назвать faute de mieux образованием», он долго сидел «на седалище губителей и злоязычников».[134]

По-видимому, уже в Петербурге, в конце 30-х годов нашлись люди просветившие его по части Мазеп, Полуботков и подсунувшие ему «Историю Русов». Без влияния этого произведения трудно вообразить то прихотливое сплетение революционных и космополитических настроений с местным национализмом, которое наблюдаем в творчестве Шевченко. По словам Драгоманова, ни одна книга, кроме Библии, не производила на Тараса Григорьевича такого впечатления, как «История Русов». Он брал из нее целые картины и сюжеты. Такие произведения, как «Подкова», «Гамалия», «Тарасова Нич», «Выбир Наливайка», «Невольник», «Великий Льох», «Чернец» — целиком навеяны ею.

Прошлое Малороссии открылось ему под углом зрения «Летописи Конисского»; он воспитался на ней, воспринял ее, как откровение, объяснявшее причины невзгод и бедствий родного народа. Даже на самый чувствительный для него вопрос о крепостном праве на Украине, «летопись» давала свой ответ она приписывала введение его москалям. Не один Шевченко, а все кирилло-мефодиевцы вынесли из нее твердое убеждение в москальском происхождении крепостничества. В «Книгах Бытия Украинского Народу» Костомаров писал: «А нимка цариця Катерина, курва всесвитная, безбожниця, убийниця мужа своего, востанне доканала казацтво и волю, бо одибравши тих, котри були в Украини старшими, надилила их панством и землями, понадавала им вильну братию в ярмо и поробила одних панами, а других невольниками».[135] Если будущий ученый историк позволял себя такие речи, то что можно требовать от необразованного Шевченко? Москали для него стали источником всех бедствий.

Ляхи були — усе взяли,
Кровь повыпивали,
А москали и свит Божий
В путо закували.

По канве «Истории Русов» он рассыпается удивительными узорами, особенно на тему о Екатерине II.

Есть у Шевченко повесть «Близнецы», написанная по-русски. Она может служить автобиографическим документом, объясняющим степень воздействия на него «Истории Русов». Там рассказывается о некоем Никифоре Федоровиче Сокире — мелком украинском помещике, большом почитателе этого произведения.

«Я сам, будучи его хорошим приятелем, часто гостил у него по нескольку дней и кроме летописи Конисского, не видал даже бердичевского календаря в доме. Видел только дубовый шкаф в комнате и больше ничего. Летопись же Конисского, в роскошном переплете, постоянно лежала на столе и всегда заставал я ее раскрытою. Никифор Федорович несколько раз прочитывал ее, но до самого конца ни разу. Все, все мерзости, все бесчеловечья польские, шведскую войну, Биронова брата, который у стародубских матерей отнимал детей грудных и давал им щенят кормить грудью для свой псарни — и это прочитывал, но как дойдет до голштинского полковника Крыжановского, плюнет, закроет книгу и еще раз плюнет».