Происхождение всех вещей

— Когда мне было девятнадцать лет, в библиотеке Гарварда я нашел книги Якоба Бёме. Слышала о нем?

Разумеется, она о нем слышала. У нее самой были экземпляры его книг — в библиотеке «Белых акров». Она читала Бёме, хотя он никогда ей не нравился. Якоб Бёме был жившим в шестнадцатом веке немецким сапожником, которому явились мистические видения о растениях. Его многие считали родоначальником ботаники. А вот мать Альмы, напротив, считала его учение рассадником суеверий, оставшихся со Средневековья. Так что Якоба Бёме окружали противоречивые мнения.

Старый сапожник верил в нечто, что называл «обозначением всех существ», а именно полагал, что в строение каждого цветка, листа, плода и дерева на Земле Бог запрятал подсказки, способные помочь усовершенствовать человечество. Бёме утверждал, что природный мир не что иное, как Божественный шифр, содержащий доказательство любви нашего Создателя. Именно поэтому многие лекарственные растения напоминали болезни, борьбе с которыми способствовали, или органы, для лечения которых использовались. Так, базилик с его листьями в форме печени был, очевидно, предназначен для лечения заболеваний печени. Трава чистотела, выделяющая желтый сок, могла применяться для лечения желтизны кожи, вызванной желтухой. Грецкие орехи, имеющие форму мозга, хорошо помогали от головной боли. Мать-и-мачеха, растущая вблизи холодных ручьев, помогала при кашле и простуде, возникших из-за контакта с ледяной водой. Горец, чьи листья были словно забрызганы кроваво-красными пятнами, применялся для лечения кровоточащих ран. Так можно было продолжать до бесконечности. Беатрикс Уиттакер всегда с презрением относилась к этой теории («Большинство листьев имеют форму печени — нам что же, есть их все?»), и материнский скептицизм передался и Альме.

Но сейчас было не время высказывать скептические замечания, так как Амброуз снова пристально вглядывался в ее лицо. Казалось, он отчаянно хочет увидеть в нем позволение продолжать. И снова Альма сделала бесстрастное лицо, хоть ей и было не по себе. И Амброуз заговорил опять:

— Я знаю, что у современной науки есть претензии к идеям Бёме. И понимаю эти возражения. Ведь Якоб Бёме работал в направлении, противоположном общепринятой научной методологии. Ему не хватало строгости упорядоченного мышления. Его работа была наполнена разрозненными, осколочными, зеркальными фрагментами прозрения. Он был иррационален. Он был наивен. Видел лишь то, что хотел видеть. И не замечал ничего, что противоречило бы его убеждениям. Он начал с веры, а затем стал стремиться подстроить под нее факты. Никто не смог назвать бы это наукой.

Сама Беатрикс Уиттакер не выразилась бы лучше, подумала Альма, но в ответ лишь кивнула.

— И все же… — проговорил Амброуз и замолк.

Альма дала своему другу время собраться с мыслями. Он молчал так долго, что она уже подумала, будто он больше говорить не станет. Возможно, он решил закончить этим «и все же».

Но после долгого молчания он продолжал:

— И все же Бёме утверждал, что Бог впечатал Себя в мир и оставил следы, которые мы должны обнаружить.

Параллель была настолько очевидной, что Альма не удержалась, чтобы это не заметить.

— Как изготовитель литографий, — проговорила она.

С этими словами Амброуз быстро повернулся к ней, и по его лицу разлилось облегчение.

— Да! — воскликнул он. — Именно так. Значит, ты понимаешь меня. Понимаешь, что эта идея значила для меня, тогда еще юноши? Бёме говорил, что этот Божественный оттиск, imprimatur, — нечто вроде священной магии, и эта магия — единственное знание о Боге, которое нам когда-либо понадобится. Он верил, что читать отпечатки Бога можно научиться, но чтобы обнаружить их, мы сперва должны броситься в огонь.

— Броситься в огонь, — бесстрастно повторила Альма.

— Да. Отринув материальный мир. Отринув церковь с ее каменными стенами и богослужениями. Отринув амбиции. Образование. Плотские страсти. Стремление обладать и эгоизм. Даже речь. Лишь тогда мы увидим то, что видел Бог в момент Творения. Лишь тогда сможем прочесть послания, оставленные нам Господом. Так что сама видишь, Альма, узнав о таком, я уже не мог быть священником. И студентом. И сыном. И видимо, живым человеком.

— А кем же ты стал? — спросила Альма.