Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина

Я снова поцеловал ее, испытывая не столько сладость этого поце­луя, сколько ощущение освобождения, которое не покидало меня с того мгновения, как нашелся паспорт: что из того, что я, седеющий человек, целую молоденькую женщину в метро при всем честном народе, что из того?

— Поезжайте, бога ради,— сказала она,— я посижу, поезжайте, опоздаете...

И я уехал, оставив ее на перроне...

Из метро я вышел и шел потом к школе по весенней утренней улице, облитой солнцем, в праздничном, приподнятом настроении. Нет, я не думал так тогда, но, вспоминая сейчас, понимаю, что эта радость была вызвана не чем иным, как все тем же ощущением, что у меня все о'кей, все в полном порядке, все на своем месте. Весенние лужи парили на солнце, веселые воробьи упоенно барахтались в этих теплых лужах, автомобили месили грязь, разбрызгивая ее на прохо­жих, которые, чертыхаясь, шарахались от края тротуара. И меня обрызгал промчавшийся троллейбус, и я отскочил в сторону и за­смеялся. Брюки стали мокрыми, а я засмеялся, и шел дальше, и шара­хался от автомашин с легкостью, будто играл с ними в веселую иг­ру,— ничто сейчас не могло испортить мне настроение.

Уже подходя к школе, я вспомнил Ирину, вспомнил, как накло­нился к ней и поцеловал — щека ее была холодной, ледяной, словно мои губы прикоснулись к мраморной стене, о которую она опиралась...

На следующее утро я не встретил ее на обычном месте в метро. И на второй день ее не было. И на третий. Неделя прошла — она не появлялась. Я понял: она заболела. И, поколебавшись, навестить мне ее или нет, решил отпраэиться после работы к ней домой.

Она сама открыла дверь, удивилась:

— Вы?

— Болеете? — спросил я.

— И нe думаю. Дел много. Я уезжаю... в командировку.

Она была бледна, лицо осунулось, глаза ввалились.

— Нет, вы болеете, я же вижу,— сказал я.

— Видите? — Она усмехнулась. — У меня болезнь иного рода, ее не видно.

Мы прошли в комнату. Все здесь было почти так же, как в про­шлый раз, и в то же время все по-иному, может быть, потому, что не было стола возле окна, отчего пространство этой каморки словно расширилось и каждый звук теперь раздавался гулко и отчетливо. Над кроватью висела большая фотография мужчины с лицом значи­тельным — впалые щеки, нос горбинкой, высокий лоб, крепко сжа­тые тонкие губы, жесткие, неуступчивые глаза, которые и придавали значительность этому лицу. И хотя я видел Аристарха Безденежных в гробу с иным выражением — человека нездешнего,— совсем не по­хожего на эту фотографию, я догадался, что это он. Ирина не была на него похожа.

— Извините,— сказала она,— угощать мне сегодня вас нечем. Если только чаю?

Она не предложила мне сесть. Тогда я не обратил на это внима­ния, но потом, вспоминая каждую мелочь в ее словах и движениях, с горечью отметил и это. От чая я отказался, хотя, наверно, не надо было. Мы оба куда-то спешили. А куда нам спешить? В квартире было тихо, никто не мешал моему душевному покою, как в прошлый раз, никто не подглядывал в замочную скважину, я мог выпить чаю. Наверно, мне надо было остаться, выпить чаю, но я не остался, чаю не выпил. Ушел.

Она спустилась вместе со мной во двор, сказала:

— Спасибо.

— За что?

— Ну, за все... Навестили вот...

— Я приду вас проводить,— сказал я.

— Да? — Она вроде бы даже удивилась.— Я не избалована вашим вниманием, не надо, зачем...

— Приду, Ира,— сказал я, чувствуя какую-то вину перед нею. Хотя в чем я был виноват? Ни в чем. Однако она была права: она не обременена моим вниманием.— Я приду,—повторил я.— Когда са­молет?

— В шесть,— ответила она, помедлив,— такси придет в двенад­цать.

— Так рано? Зачем?

— Я так люблю,— ответила она.— Я люблю вокзалы, аэропорты...

— Любить можно,— сказал я,— но неразумно: что мы будем де­лать столько времени?

— Я одна поеду,— проговорила она твердым голосом,— и найду занятие. Я одна поеду... А вам... спасибо вам за все... провожать меня не приходите, не надо.— Она погладила лацкан моего пиджака ла­донью, губы ее дрогнули, и, повернувшись, она ушла не оглядываясь.

Провожать ее я пришел. Хотя чуть-чуть не опоздал: такси уже стояло во дворе, а Ирина выходила из подъезда с чемоданом. Я ее не узнал сразу: она была в парике, как тогда, в зоопарке. Другая какая-то женщина. Лицо ее было отрешенным, чужим, не здесь, не со мною оно было, а где-то в ином пространстве, в иных заботах.

— Будьте счастливы,— сказала она, открыла дверцу машины и положила на заднее сиденье чемодан.

— Я провожу,— сказал я.

— Нет, не надо.

Поколебавшись мгновение, она встала на цыпочки, быстро, нелов­ко поцеловала меня в щеку и села в машину. Такси развернулось и поехало со двора, увозя часть моей жизни, оставив на сердце смут­ную тревогу и печаль.

Теперь я понимаю, что эта тревога и этa печаль были нечто иное, как предчувствие беды, предчувствие несчастья, которое не заставило себя долго ждать и обрушилось на меня так внезапно и так безжалостно.

Я поехал в школу, на работу. Вечером, возвращаясь домой, позво­нил из уличного автомата в справочную Аэрофлота.

— Самолет вылетел по расписанию,— ответили мне.