Происшествие в Никольском

«Надо мне взять себя в руки и проще смотреть на все это, – думала Вера в электричке, возвращаясь домой, – а не то ведь этак я больной попаду в свое же отделение…» Рядом с Верой сидели девчонки-шестиклассницы, жевали конфеты из синего кулька, а напротив место занял понурый мужичок лет тридцати, год назад торговавший в Никольском керосином. Имени его Вера не помнила, все его звали керосинщик. Мужичок этот разговаривал с полной женщиной, по виду его ровесницей. Вера старалась ни о чем не думать и потому слушала то девчонок, то керосинщика. Девчонки спорили, какие «коровки» лучше – чеховской фабрики или подольской. Беленькая девочка говорила, что чеховские конфеты слаще. «Зато наши, подольские, тянутся!» – отвечала ей соседка. «Тянутся, как замазка, к зубам, приклеиваются…» – «Не как замазка, а как жевательная резинка… А вот наши, чеховские, проглатываешь – и все, на стакан чаю три штуки уходит…»

– Вот и рассуди, – сказал керосинщик громко, – есть у нее совесть или нет?

– Да, да, – сочувственно закивала его собеседница.

Керосинщик этот считался в Никольском неудачником, напарник его купил «Москвич» и размордел, а этот был вялый и дохлый, как магазинный огурец, и одевался что в керосинную лавку, что в кино – одинаково. Впрочем, говорили, будто у него скверная жена. Собеседница керосинщика Вере была незнакома, но из разговора Вера поняла, что она его дальняя родственница из Шараповой Охоты.

– Лежу я в больнице, – рассказывал мужичок, – язва-то серьезная болезнь, а она за три месяца заходила ко мне два раза. А из гостинцев приносила одни газеты. Правда, свежие. Тут ей надо отдать справедливость. Вышел я, еду домой, а соседка, Клементьева, встречает, говорю: «Батюшки, тебе и одеться-то не во что будет…» Узнаю – живет она уже не со мной, а с Колькой Зеленовым. И все к нему снесла. Он моего роста. И кушетку к нему снесла. И денег у меня нет, я ведь все на ее книжку клал. Даже кальсоны снесла. Колька напился однажды, стянул с себя брюки, ходил по улице, хвастался: «Во, смотрите, как она меня любит, даже кальсоны с мужа сняла…»

Девочки с конфетами перестали спорить, сидели сконфуженные, отвернулись от соседа, рассматривали деревья за окном.

– А ты что? – спросила женщина.

– А что я? Я ей говорю: «Возвращайся, хошь – с барахлом, хошь – без него. Или разводись».

– А она?

– А она говорит: «Не вернусь и разводиться не стану». Говорит: «Можешь при нас жить. Мы тебя кормить будем, а ты нам приноси прежние деньги».

– Ты этого не делай, – испугалась женщина.

– Вот и я так думаю, – вздохнул керосинщик.

– Подавай на развод. А я тебе невесту подберу.

– Так уж и подберешь? – робко, с недоверием, улыбнулся керосинщик.

– Тут же и подберу. Надьку Калинникову помнишь?

– Надьку-то? Помню…

– На Надьке я тебя и женю.

– Надьку-то! Как же! Помню, – обрадованно улыбнулся керосинщик, видно было, что ему приятно думать о Калинниковой.

– Вот и разводись скорее.

– А ведь я ее любил, – вздохнул керосинщик.

– Кого?

– Жену…

– Ну и что?

– Да ничего…

Керосинщик говорил громко и как бы с удовольствием, слышало его, наверное, полвагона, все и теперь заинтересованно смотрели в его сторону. Не было в его словах волнения, злобы или печали, а была, пожалуй, одна озабоченность. Люди вокруг, казалось, его совершенно не смущали. Словно бы он говорил сейчас о неуродившейся в его огороде картошке и вместе с родственницей своей прикидывал, как в будущем году на той же земле получить картофель хороший. «Вот и мне, вот и мне, – думала Вера, – надо относиться к жизни с таким же крестьянским спокойствием».

Дома она не рассказала о выходке Нины Викторовны, хотя и понимала, что завтра же тихим уличным ветром долетит до матери и сестер весть об отказе Спицыных. Вера ужинала. Соня смотрела телевизор, Надька подсела к ней и стала что-то шептать, оглядываясь при этом на Веру. «Опять что-нибудь про меня услышала…» – словно током ужалило Веру.

– Что ты там шепчешь? – спросила она.

– Это она про кино, – сказала Соня, – жалуется, что у нас в клубе показывают одно старье…

– А что же шептать-то?

– Шуметь не хотели, ты ведь устала.