Произведение в алом

Странно, что, несмотря на все эти страсти, клокотавшие во мне и просившиеся на свободу, я даже несмышленым мальчишкой не позволял себе расходовать понапрасну, на всякие глупые шутки, ту инфернальную энергию, которая уже тогда переполняла меня до краев. Когда же мои малолетние приятели принимались дразнить старьевщика или подстраивали ему какие-нибудь мелкие каверзы, тотчас молча отходил в сторону. Однако я мог часами простаивать в подворотне и, затаившись за створкой ворот, как завороженный следить за лицом старика сквозь какую-нибудь щель, пока у меня не начинало темнеть в глазах от необъяснимой ненависти. И кромешная, ослепительная ночь вбирала меня в свою головокружительную бездну...

Именно тогда, сдается мне, и был заложен во мне краеугольный камень того таинственного ясновидения, которое открывалось всякий раз, когда я входил в контакт с людьми или вещами,

имевшими к старьевщику хоть какое-нибудь отношение. Должно быть, я тогда бессознательно впитал в себя все его привычки, вплоть до самых незначительных деталей: эту нелепую манеру носить сюртук, эти осторожные, ощупывающие жесты, которыми он прикасался к вещам-, его манеру кашлять, есть, пить - словом, тысячи тысяч неприметных другим людям мелочей, вгрызавшихся в мою душу до тех пор, пока наконец не лишили меня счастливой возможности смотреть на мир непосредственно, без всякой задней мысли, ибо мне сразу бросалось в глаза именно то, что так или иначе принадлежало человеку с заячьей губой и было отмечено зловещим знаком его проклятой крови.

Впоследствии это превратилось почти в манию: я с омерзением отбрасывал от себя самые безобидные вещи, поскольку даже смутное подозрение, что его рука касалась их, было для меня невыносимым; другие же, напротив, приходились мне по сердцу - я любил их как своих лучших и преданных друзей только за то, что они желали ему зла...

На мгновение Харузек замолчал, его отсутствующий взгляд был направлен в пустоту, а пальцы машинально и... и ласково поглаживали шершавую поверхность лежавшего на моем рабочем столе напильника...

- Только потом, когда несколько сердобольных педагогов собрали для меня деньги и я стал изучать философию и медицину, а заодно и сам научился мыслить, пришло ко мне понимание того, что есть ненависть: ненавидеть по-настоящему, всем существом своим, мы можем лишь то, что является частью нас самих.

Ну а когда позднее, собирая по крохам разрозненные сведения, мне удалось выяснить, кем была моя мать и... и кто она сейчас, если только еще жива, когда мне открылось, что в моих собственных жилах, - студент резко отвернулся, чтобы я не видел выражения его белого как мел лица, - течет его гнусная кровь... да, да, Пернат, узнайте же и вы: он -мой отец!., только тогда постиг я всю глубину того инфернального корня, который питал черную орхидею моей ненависти... Иногда мне кажется, существует какая-то таинственная связь между моей ненавистью и тем ужасным кровохарканьем, которое мучит меня, как

каждого чахоточного больного: даже пораженная недугом плоть моя отторгает все, что имеет отношение к существу по имени Аарон Вассертрум, и с омерзением пытается извергнуть из себя его мерзкую кровь.

Часто ненависть моя преследует меня и во сне, пытаясь усладить лицезрением самых страшных, самых невероятных, самых изощренных пыток, какие только способно выдумать человеческое воображение и которым, якобы по моему указу, подвергают старьевщика, но всякий раз я гоню кошмарные образы от себя, ибо все это слишком пресно, слишком вульгарно, слишком... слишком человечно и ничего, кроме досадного и брезгливого чувства неудовлетворенности, во мне не оставляет.

Когда же я задумываюсь о самом себе, невольно удивляясь, почему никто и ничто в мире сем - не считая, разумеется, Вассертрума и его отродья - не способно вызвать во мне не только ненависть, но и самую обыкновенную антипатию, то в меня непременно закрадывается отвратительное подозрение: а что, если я являюсь, в сущности, тем, кого наши благонамеренные обыватели почтительно величают «добрым малым»?.. Но, к счастью, это не так. Я уже вам говорил: во мне больше нет места человеческим чувствам, а уж добродетели, смею надеяться, и подавно...