Произведение в алом

   - К отцу? За помощью? - Остановившийся на мне взгляд был полон недоумения. - Вы думаете, там, где для меня существует лишь два пути, он сотворит третий?.. Знаете, в чем мое единственное спасение? В забвении. Да, да, в забвении - если бы со мной случилось то, что произошло с вами, и я в эту самую минуту начисто забыла всю свою прошлую жизнь - всю-всю, вплоть до сегодняшнего дня. Чудно, согласитесь: то, что вдребезги разбило вашу жизнь, может спасти мою!

Мы надолго замолчали.

И вдруг Мириам порывисто схватила меня за руки и, заглянув мне в глаза, улыбнулась - так сверкает первый, еще робкий луч солнца, пробившийся сквозь уносящиеся вдаль грозовые тучи.

- Я не хочу, чтобы вы из-за меня грустили... - (Она утешала меня... Меня! Того, кто по преступному недомыслию своему

обрек ее на страдание!) - Только что вы прямо светились от счастья, вас переполняло радостное весеннее настроение, а теперь вы сама осень. Не следовало мне вам ничего рассказывать. Выбросьте из головы весь тот вздор, который я вам наговорила, и будьте снова веселы!.. Возрадуйтесь и возвеселитесь! А ведь я так обрадовалась...

- Обрадовались? Вы? - переспросил я и горько усмехнулся: - Чему, Мириам?

Девушка поспешно заверила:

   - Да, да! Правда! Очень обрадовалась! Сегодня с самого утра меня преследовало скверное предчувствие, будто вам угрожает какая-то серьезная опасность... - Я насторожился. - Не зная, как отделаться от навязчивой тревоги, которая с каждым часом только нарастала, я бросилась к вам, уверенная, что с вами произошло что-то страшное... От неописуемого ужаса у меня подкашивались ноги. Как же я обрадовалась, когда увидела, что вы живы и здоровы! И вот, вместо того чтобы благодарить судьбу за то, что все мои страхи оказались напрасными, только накаркала вам мрачных мыслей и...

   - ...и теперь можете их рассеять, если согласитесь проехаться со мной в экипаже! - вымученно улыбнувшись, подхватил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более весело и беззаботно. - Посмотрим, не удастся ли и мне хоть немного развеять ваш сплин, Мириам. Скажите же, чего бы вам хотелось, ведь вы пока еще не египетская жрица, а очаровательная юная дщерь, с которой хмельной весенний ветерок может сыграть злую шутку...

Мириам вдруг залилась веселым смехом:

- Да что это с вами сегодня, господин Пернат? Таким я вас еще не видела! Теперь что касается «хмельного весеннего ветерка»: да будет вам известно, у нас, еврейских «дщерей», все ветры - а уж те, которые могут сыграть злую шутку, и подавно - дуют по воле родителей, коей мы и должны беспрекословно повиноваться. Что мы, разумеется, и делаем. Такое послушание у нас в крови... Вот только не у меня! - добавила она, сразу становясь серьезной. - Моя мама пошла против родительской воли и воспротивилась вы ходить замуж за этого урода с заячьей губой...

- Что? Ваша мать и... и этот... этот... старьевщик?! Девушка кивнула:

   - Слава богу, мама была непреклонна, и свадьба расстроилась... А вот для несчастного Вассертрума это явилось настоящим ударом.

   - Несчастный Вассертрум, говорите? - возмутился я. - Да он преступник!

Пожав плечами, она задумчиво проронила:

- Разумеется, преступник. Кем же еще ему быть? Для того чтобы в его положении не преступить закон, надо быть святым... или по крайней мере пророком...

Заинтригованный, я придвинулся ближе.

   - А вы что, знаете это «его положение»? Мириам, меня интересует все, что касается жизни этого человека... Из совершенно особых...

   - Если бы вы, господин Пернат, увидели его лавку изнутри, вам бы сразу стало понятно, что творится у него в душе. Дело в том, что в раннем детстве я частенько бывала в его подвале. Почему вы с таким удивлением смотрите на меня? Вассертрум любил смотреть, как я играю тем никому не нужным барахлом, которым было набито его подземелье, казавшееся мне тогда сказочной пещерой, и при каждом удобном случае зазывал меня к себе. Он всегда был расположен ко мне, и ничего, кроме добра, я от него не видела. Помню, как-то раз даже подарил какой-то большой сверкающий камень, который особенно понравился мне среди его невзрачных вещей. Мама сказала, что это бриллиант, и велела мне немедленно вернуть его старьевщику.

Вассертрум долго отказывался принимать свой подарок назад, потом вдруг выхватил у меня камень и в ярости запустил им в небо. Однако от меня не укрылось, как при этом у него навернулись слезы на глаза; я уже тогда достаточно хорошо владела еврейским языком, чтобы понять те несколько слов, которые он в отчаянии прошептал: «Все, чего бы ни коснулась моя рука, проклято»...

Это было мое последнее посещение его жилища, никогда больше не приглашал он меня к себе в гости. И я знаю