Произведения

В первую же субботу после переселения у них праздновали новоселье, и я не стала отнекиваться от приглашения. Гостей собралось немного: кроме родственников — всего несколько сослуживцев Розы и Михаила (они работали в одном НИИ), среди которых был их начальник с женой. Как это обычно бывает, в последнюю секунду выяснилось, что не хватает рюмок и вилок, и я сбегала за ними к себе. На кухне мы с Марией Мироновной спешно принялись их протирать, К нам прибежала Роза, возбуждённая, радостная, и потащила нас к столу. Мария Мироновна стала отнекиваться:

— Что ты, что ты! Куда мне, старухе! Там люди большие, и вдруг я припрусь! Идите, идите, а мне и на кухне дел полно — скоро вон пельмени спускать надо.

И тут я увидела Розу злой. Не строптивой, как обычно, не возмущённой, а именно злой. Глаза её сузились, нос ещё сильнее заострился, а веснушки разом вспыхнули.

— Ну вот что, мне домработница не нужна! — засвистела она шёпотом, граничащим с криком. — Я не желаю знать, какие порядки были в вашем доме, Но это мой дом, и порядки в нём будут мои. Здесь твоё место не в чулане, не на кухне, а среди людей. Запомни это раз и навсегда! Не пойдёшь — я тоже останусь на кухне.

Роза села на табуретку с таким видом, что стало ясно: она не отступится. Мария Мироновна поняла это раньше меня.

— О господи, вот наказание! Ещё чего вздумала — за стол меня тянет. Во, приду: здрасьте, я ваша тетя! Да и не одета я для застолья-то…

Роза только и ждала этих ноток отступления. Она мигом вскочила, критически оглядела свекровь.

— Очень даже одета! Только фартук снять. Да вот платок… Постой-ка.

Она сбегала в комнату, вернулась с модной переливчатой косынкой.

— Эта будет лучше. Надевай!

Мария Мироновна повязала голову, на ходу уже оправила платье и, ужасно смущаясь, вошла за снохой в комнату. Её появления там, кажется, никто и не заметил. Была та последняя суматошная минута перед началом застолья, когда подвигаются поближе тарелки, наполняются рюмки, усаживаются удобнее. Роза посадила свекровь рядом с собой, на оставленное для неё место.

Застолье вышло основательным и нескучным. Никто никого не принуждал пить. Зато тарелки постоянно наполнялись всякими разносолами. За этим неусыпно следили Мария Мироновна и Роза. Разговор за столом был в высшей степени интеллигентным. Поблуждав поначалу по различным сферам, он, наконец, прочно встал на литературные рельсы. Обсуждали нашумевшие новинки. Особое оживление вызвал очередной роман Хейли. Его читали все, и потому разговор получился общим. Потом включили магнитофон с записями Окуджавы, и все тихонько, тоже чрезвычайно интеллигентно, подпели.

В паузе я расслышала, как Роза просит свекровь спеть, и заметила ужас в глазах сидевшей напротив меня Люсеньки. Незамедлительно последовал её ловкий отвлекающий маневр, она подбросила свеженькую тему, на которую тотчас все набросились. Я видела, как Роза убеждала Марию Мироновну, как та махала в ответ руками и трясла головой, как отвернулась, надувшись, сноха и как в конце концов свекровь сдалась. Тут же последовал радостный возглас Розы:

— Мама согласилась спеть!

Он, этот возглас, был услышан, все ожидающе замолкли. И Мария Мироновна запела. В песне у неё оказался иной, чем в разговоре, — низкий и густой — голос, разом заполнивший всю комнату.

О чём, дева, плачешь,

О чём слёзы льёшь? –

начала она вполсилы, почти не размыкая губ и не напрягаясь, будто и не она это пела, а вопрошал кто-то другой, со стороны.

Ну как мне не плакать,

Слёз горьких не лить? –

отвечала она после небольшой паузы, уже в полный голос. В песню вплелись непролитые, но готовые вот-вот пролиться слёзы.

Цыганка гадала,

За ручку брала. –

в этих словах было зловещее обещание и тихая жуть.

Она, эта песня, никак не вписывалась в тот вечер, выпирала из него и была явно вне программы. Напротив меня мерцало разам угасшее лицо Люсеньки, её в досаде поджатые губы и обречённо прищуренные глаза. Гости тоже были явно озадачены. Мой сосед — весёлый мужчина с мефистофельской бородкой — ловко прикрывал зевок и поглядывал на часы. Институтский начальник, прослушав пару куплетов, попытался было свести все песенные страсти к шутке. Но его жена с наклеенной на лицо снисходительно-всепрощающей улыбкой, являя собой воплощённую благовоспитанность, одёрнула мужа.

Я много раз слышала эту песню, но только здесь открыла её для себя всю, до самого её трагического конца:

И дева кричала: "Тону я, тону!"

А он отвечал ей: "Другую найду!"

Эти последние слова прозвучали неожиданно резко, почти грубо. Из-под прикрытых век Марии Мироновны блеснули слёзы. Однако, оставшись без песни, она очнулась, вновь увидела вокруг себя людей и слезу сдержала в себе. Все захлопали, стали хвалить её пение. Роза оглядела всех с победным видом, словно это пела она сама. Мария Мироновна совсем застеснялась и поспешила за чем-то на кухню…