Производственный роман

Постепенно война стихает во всех квадратах стола. Повсюду черные от копоти, окровавленные человеческие останки, воздух сотрясают непрерывные восклицания: эй ва!и медед!Зал заседаний переполнили раненые. Там хлопочут цирюльники и женщины с тазами воды, кусками полотна, корпией, квасцами и арникой. Янка Дороги протягивает Томчани свой платок. Но она так неудачно встала, что парень ее не замечает. Господи, Господи, громко заплакал Томчани, мне выбили глаз ¹⁰. К окровавленному лицу он прижимает обгорелый рукав рубахи. Хорват сидит среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени у него зияет такая большая рана, что из нее под стул натекла лужа крови. Не вопи, Томи, прикрикивает он на него. Лучше хоть одноглазому, да с принципами, нежели с обоими глазами, да… И, сжав зубы, терпит, пока цирюльник арникой промывает ему страшную рану на ноге.

Командировки за границу, переводы в провинцию, снятия с повышением, потеря престижа, премии и премийки — небольшая пертурбация власти; как и копоть, грязь, кирпичи, камни и трупы: окровавленные, в изодранной одежде, покрытые копотью, неподвижные. Болван, кричит товарищ Пек чьей-то неловкой руке, пытающейся оказать ему помощь. Из-за своей комплекции товарищ Пек вряд ли участвовал в битве. Он вообще-то раздобыл саблю, шпоры, то-се, но, характерно наклонив голову набок и вперед, лишь немного помахал саблей в воздухе неподалеку от стены, чуть ли не задевая ее, а потом спрятался в «Непсабадшаг» к своим верным хомякам послушать их умных советов. Видя, что смертоубийство стихает, он немного порвал на себе одежду (долой блестки!) и укусил губу так, чтобы выступила кровь. И все же было видно, что он «над схваткой». Как бы мне хотелось однажды пристроиться в кружевных воротничках к какому-нибудь обозу. Вот и хорошо, чавкает Джакомо.

Девушки снова обносят всех коньяком. (Нескольких из них витязи пропахали.) Товарищ генеральный директор поднимается, чтобы выступить с обращение ем. Его многочисленные и противоречащие друг другу раны кровоточат. Конечно, сейчас уже все лечат — начиная с определенного уровня дела обстоят именно так. У него дрожат веки, видно: борьба была по-мужски жестокой, судя по ее содержанию — необходимой, по результату — непредсказуемой. Разрешаю, говорит он со вздохом. Товарищ Брандхубер теряет сознание. Томчани рыдает, его сердце переполняет благодарность. Ша, говорит ему кто-то, умудренный опытом.

Глава III, в которой появляются трудности переходного характера 11

Стройное, мускулистое тело Имре Томчани смело высовывается из серой громады Института. Одной рукой он держится за край панорамного окна, а другой балансирует. Он смотрит не вниз, он смотрит вверх. Раннее солнце бледно повторяется в ряде окон. Он уже готов вернуться в комнатенку, в которой день за днем в бедах и несчастьях, радостях и успехах среди временных неудач обитал его трудовой коллектив, как вдруг вверху и чуть в стороне что-то начинает шевелиться. Сначала можно заметить лишь движение света, потом становится ясно: открыли окно. На подоконнике появляется маленькая легкая рука. Летит, кричит Томчани в глубину комнаты. Но можно было и не кричать — все уже тесным полукрутом собрались у окна.

Томчани весь внимание, как будто речь идет о его жизни. Рука — там, наверху, — исчезает, потом вновь появляется: она держит голубя. Голубь! Они начинают переговариваться. Взволнованно, немного по-детски, пытаются угадать: люттих? бадетта? Бисет-Фаярд? Рука гладит голубя, как бы говоря: лети, дружок, счастливой дороги. Ближе всех к истине оказался тот, кто отдал голос за Бисет-Фаярда: голубь, покидающий сейчас безопасное окно и спокойно, уверенно машущий крыльями, — антверпенский почтовый голубь, и, являясь таковым, хоть и типа драгой, но с различными чертами Бисет-Фаярда он сразу демонстрирует силу и мощь, осанка гордая, голова поднята вверх, плавные линии хвоста, весь он — птица с быстрым, горящим взглядом; и половая принадлежность налицо. Здесь полностью реализован тот принцип, по которому самец не должен выглядеть как самка, а самка — как самец. Оперение густо-синее, жесткое.

Вон он, восклицает молчавший до сих пор Томчани. Телеграмма, заснятая на микропленку, помещена в стержень пера и прикреплена пропитанной воском шелковой нитью к месту, где среднее хвостовое перо раздваивается, — вот что блестело. Люди обнимаются. Не то чтобы Томчани бью самым из них опытным, ведь вон стоит дядя Тиби Тот, который уже в 45-м был техником на вычислительных машинах, вон Андриш Бекеши, секретарь комсомольской организации, но, наверное, он больше всех верит, наверное, он отчаянней всех хочет, чтобы это конкретное исследование во что-то вылилось, не пропало впустую, да, так правильней всего: он такой человек, который, что называется, не говорит «гоп», пока не перепрыгнет; он знаком приказывает всем молчать и предупреждающе поднимает указательный палец.