Производственный роман

⁶² Спустилась тьма. Мастер чувствовал себя как-то «опущенно». Оттуда, снизу, ему казалось, что у тополей напротив нет объема, как будто они вырезаны из бумаги. У их подножия вытянулась заводская стена, длинно, бело, тихо. Тишина по случаю воскресенья. Надпись на стене была не видна, но он знал, что там написано: а здравствует абочий клас. Затем он увидел на деревьях гигантские метелки. «Кому такие большие понадобились?» — не мог представить он. Болели седалищные мышцы.

По правую руку показался кабак, и он — как будто торопясь успеть еще до прибытия на место — сказал плетущемуся рядом Либеро: «Глянь, как здесь пусто, аж дух захватывает». И даже показал. Либеро в свою очередь кивнул уже в дверях. «Ива».

Они уселись за столик на две персоны, пиво так и пошло, бутылка за бутылкой, как будто отмечалась победа. Он безмолвно сидел; но чтобы никто об этом не спрашивал, иногда что-нибудь говорил. Например: «Кто старше, бобиорр или филеспозито?» Но и это примерно в три присеста. «Пойду я, — сказал он через 1 час, — Митич надо купать». Он уже стоял в пальто, прижимая подбородком, точн., двойным подбородком, накинутый крест-накрест шарф, когда кто-то спросил, не скажет ли мастер, как проверять, хороша ли вода для купания? Он, не дрогнув лицом, продемонстрировал руку, а затем под гром аплодисментов пробрался между стульями и отправился домой.

«Ну, и несет же от тебя кабаком», — мило потянула носом воздух дома Фрау Гитти. «Оставь меня в покое», — сказал он свирепо. (Вот сколько сил успел накопить! Скажу я вам!) Мадам Гитти с пониманием замолчала. Шагнула к мужу, с большим сочувствием и готовностью помочь погладила лоб мужчины. «Знаете, друг мой, это было чересчур. Сюсюканья всякие». В сильной ярости он сгреб номер журнала «НАДЬВИЛАГ» — почему-то жертвой становится всегда он, — затем без слов выбежал из квартиры, сел на улице на холодные перила и уставился оттуда на небо. Затем бесшумно вернулся назад. «Не сердись», — сказал один из них — — «Гиттушка, — сказал он в ходе бесчинств в кухне, подразумевая курицу по-южному, — это не бифштекс!»

⁶³ Мастер в унылом состоянии духа сидел на скамейке запасных. Он к ней прирос; во всяком случае, ничто не указывало на то, что он с нее встанет. Матч давно закончился, несколько человек стояли за пивом и ругали весь свет. Грязное весеннее пальто — в эту плохую осень — он подоткнул под себя! Еще никто и никогда не видел его поправляющим под собой пальто! Скамейка запасных! Черт! Как-то раз, уходя от защитника,[107] он бросил взгляд на скамейку, где запасные ели горький хлеб запасных, и вызывающе поблескивающие на солнце желтые тренировочные костюмы, и без того блестящие искусственным волокном трусы — покорили его. А когда ему было разрешено играть в желтой майке и синих штанах — хорошо ли, плохо ли — он несколько минут радовался как дитя. «В желтом с синим?» — спросил после обеда отец мастера и тонко улыбнулся (зубной камень).

Он смотрел в землю, из руки свисала бутылка пива. Лицо осунулось, кожа обтянула скулы, щеки впали. От этого уголки рта немного опустились. Эта трагичность его красит. (Господин Петер как-то сделал его снимок — и не один! Это был великий день. Он притворно бранил «фотографа с узким объективом», однако тот в самом деле снимал. Фото доставило потом мастеру большую радость [см. снимок на сл. стр.]. «Распятое лицо», — сказал господин Ваша; он любит сильные христианские сравнения.)

Он тряхнул головой, как бы разговаривая сам с собой и как раз себе противореча. (Воробушком — сейчас можно было назвать и его.) «Mehr Licht!»[108] На головокружительные изгибы его кудрявых от природы волос и своевольные образования волосков — подвижные обычно пряди навалилась какая-то тяжесть, трудно определимое нечто, которое нельзя назвать грязью; не то чтобы они были чистыми — спустя две недели об этом не может быть и речи; однако жесткость волосков, печальные секущиеся концы, боязливость слипающихся кудрей, проглядывающее таким образом ухо — «нет ничего более запущенного, друг мой, чем выглядывающая из зарослей волос голая ушная раковина!» — насколько все это неуловимо! Так же как и запутавшийся в волосах ветер — не лохматость, а прикосновение! Нередко случалось, что они с господином Чучу стояли где-нибудь недалеко от яростно развевающегося флажка аута, и, в зависимости от того, зрителями являлись или игроками, он стягивал на себе майку, захватив ее в горсть и немного подтянув вверх, к шее, или поднимал воротник поношенного пальто, и когда они съеживались на завывающем ветру, растянув, можно даже сказать, в оскале, рты, мастер проводил рукой по волосам, затем многозначительно подносил ладонь к глазам, принадлежащие ей пальцы («собственные пальцы, друг мой, собственные пальцы»), оттопырившись, бугрились на ладони, и говорил: «Дует ветер». Вот вам и доказательство.