Производство пространства

Но (социальное) пространство не является вещью в ряду других вещей, продуктом среди прочих продуктов; оно включает в себя все произведенные вещи, содержит отношения этих вещей в их сосуществовании и симультанности: (относительном) порядке и/или (относительном) беспорядке. Оно – результат совокупности последовательных операций и не сводится к простому объекту. Однако в нем нет ничего от фикции, ничего ирреального и «идеального», сопоставимого с идеальностью знака, репрезентации, идеи, сновидения. Оно возникает из действий, совершенных в прошлом, оно позволяет совершать некие действия, побуждает к ним или запрещает их. Среди этих действий одни связаны с производством, другие с потреблением, то есть с использованием плодов производства. Социальное пространство предполагает многообразные знания. Каков же его статус? Каковы его отношения с производством?

Производить пространство. Это словосочетание не имело никакого смысла, пока понятия находились в безраздельной власти философов. Пространство философов может создать только Бог в качестве первого Своего творения, бог картезианцев (Декарта, Мальбранша, Спинозы, Лейбница) или Абсолют посткантианцев (Шеллинга, Фихте, Гегеля). И если позднее пространство стало представляться упадком «бытия», развертывающимся во времени, то эта уничижительная оценка ничего не меняет. Релятивизированное, лишенное ценности пространство тем не менее целиком зависит от абсолюта, от длительности (у Бергсона).

Представим себе город – обустроенное, оформленное пространство, полное разнообразной социальной деятельности на протяжении некоторой исторической эпохи. Что он такое – произведение или продукт? Вспомним Венецию. Если произведение уникально, оригинально и изначально; если произведение занимает определенное пространство, но связано со временем, рождается, достигает зрелости и приходит в упадок, то Венецию нельзя не назвать произведением. Перед нами пространство, не менее выразительное и значимое, не менее единичное и уникальное, нежели картина или скульптура. Но что оно выражает и значит? Кого? Мы можем это сказать – или попытаться сказать – не важно: содержание и смысл неисчерпаемы. К счастью, не обязательно знать этот город, быть «знатоком» – его можно переживать как праздник. Кто пожелал достичь его архитектурного и монументального единства, от отдельного палаццо до города в целом? Никто, хотя в Венеции больше, чем в любом другом городе, проявляется наличие единого кода, общего для всех языка, относящегося к городу и существовавшего с XVI века. Это единство заложено на более глубоком и высоком уровне, чем зрелище, предстающее взгляду туриста. В нем реальность города соединяется с его идеальностью – практика с символикой и воображаемым. Репрезентация пространства (море, одновременно и покоренное, и напоминающее о себе) и пространство репрезентации (изысканные линии, утонченное наслаждение, пышная и жестокая растрата богатства, накопленного всеми возможными способами) подкрепляют друг друга. Точно так же пространство каналов и пространство улиц, вода и камень, отражаются друг в друге, создавая двойную текстуру. Изящная, причем непредумышленная театрализация, непроизвольная сценография смыкаются с повседневностью и ее функциями, преобразуя ее. Добавляя в нее толику безумия!

Момент творения сгинул в прошлом. Близок момент исчезновения. Живое и обреченное на смерть произведение волнует тех, кто использует его ради собственного удовольствия и тем самым приближает его конец, пусть и в ничтожной мере. То же самое можно сказать о деревне или красивой вазе. Эти «предметы» занимают пространство, которое не было произведено как таковое. Посмотрим теперь на цветок. «Роза не знает, что она роза»[43]. Конечно, город подает себя иначе, чем цветок, не ведающий своей красоты. Город «составили» люди, определенные социальные группы. Тем не менее в нем нет ничего преднамеренного, как в «предмете искусства». Произведение искусства! Многим подобная оценка кажется высшей похвалой. Но между творением природы и интенциональностью искусства пролегает пропасть. Из чего сложились соборы? Из политических актов. Статуи увековечивали умершего и не позволяли ему вредить живым. Ткани и вазы служили людям. Когда возникает искусство (чуть раньше, чем само понятие «искусство»), произведение приходит в упадок. Быть может, ни одно произведение не было создано ради того, чтобы быть произведением искусства, поэтому искусство – и особенно искусство письма, литература – стало предвестником упадка произведений. Быть может, искусство как особый вид деятельности разрушило произведение, медленно, но неумолимо подменяя его продуктом, предназначенным для обмена, продажи, бесконечного воспроизводства. Быть может, пространство самых красивых городов зарождалось как растения и цветы в садах, то есть как творения природы, уникальные, хотя и созданные трудом весьма цивилизованных людей?