Произвольный этос и принудительность эстетики

ДРУГОЕ, ЦЕЛИ, которые затем конституировали что-то вроде ЭТОСА, СМЫСЛА, изначально предпо­лагают, что в духовном предвосхищении открылись воз­можности более красивого, надежного и безопасного мира и что человек стремился к нему, увлеченный эти­ми возможностями и побуждаемый своей эстетической мета-физической потребностью прибавочной деятель­ности. И тогда это были действия по достижению жела­емого или желаемые, которые предписывали человеку, как нужно действовать. Так собственная воля¹⁷ возвра­щалась к нему из ЦЕЛЕ-полагания, из ДРУГОГО как долженствования. С финализацией возможностей и установлением самоценностей человек уже не был пре­доставлен исключительно совокупности своих физи­ческих потребностей, а окружающие его вещи и люди имели теперь не только инструментальную ценность. Предвосхищая свои потребности и возможности мира,

[135]

человек наделял финальной ценностью также и те сред­ства, которые не теряют своей значимости после упот­ребления. Ему приходилось искать способы их сохра­нения для будущих нужд: божествам нужно сохранять тепло, женщине — настроение, рабам — силу. Приходи­лось обеспечивать их не только как актуальные, но и как потенциальные потребительные ценности, беречь, кор­мить, заботиться о них. Человек — ансамбль обществен­ных отношений. Это свидетельствует о том, что Я нуж­дается в других людях, они имеют для него инструмен­тальную, потребительную ценность; но Я может также предусмотреть, футуризировать потребительную цен­ность других людей, и с учетом будущей потребности в них и будущего их использования так поступать в дан­ный момент, когда они не нужны, как поступают с потен­циальными потребительными ценностями, чтобы они были в распоряжении, могли быть востребованы как свободная наличность, И пока это так, другие люди яв­ляются для него целью, самоценностью, Я принимает их в расчет, входит в их положение. Только так другие люди могут стать ДРУГИМИ, общностью, polis'oм,которому служит индивид.

Служение общности, которая является или, лучше ска­зать, являлась также оборонительным сообществом, было выгодно для Я. Нечто, принятое когда-то за самоценность, например общность, так удаляется от породивших его ус­ловий, что и футуризированная потребительная ценность его нередко исчезает из сознания. Великий голод не мо­жет подвергнуть сомнению святость коровы в Индии без предварительного ослабления религии. Но корова может быть для меня свята и в другом смысле: чтобы доить ее завтра или послезавтра, мне не следует сегодня выдавливать из нее молоко, пока она не околеет. Это касается и нашего отношения к природе. Когда-то она в целом была свята для нас, хотя в чем-то и враждебна, но

[136]

затем мы ее обезбожили, десакрализовали, чтобы бес­церемонно инструментализировать ее в угоду нашей иллюзии господства и с целью физической разгрузки. Когда-то человек был вынужден защищаться от враж­дебной и одновременно святой природы, чтобы выжи­вать. Сегодня он стал таким могущественным, что нуж­но защищать природу от него самого, его технологи­ческой мощи, чтобы человечество, нуждающееся в при­роде, выжило. Если бы за всеми финализированными ценностями маячила футуризированная польза, то, ра­зумеется, того счастья, которого люди ждут и которое от нас ожидает определенного отношения (если оно нам не подарено), достаточно, чтобы дело двигалось и без объяснений, что мы приближаемся в данный момент к цели; к тому же благодаря такому приближению при­бавляется счастье трансценденции, психическая валю­та, нечто эстетическое, эмоциональное.

По мнению Бюгера, это эстетическое. Пожалуй, в этом смысле эстетическое имел в виду и Гегель, когда в связи с греками, определяющими себя посредством polis'aкак ДРУГОГО, он говорил: «В общественной жизни, как в приватной и домашней, каждый был сво­бодным человеком, каждый жил по собственным зако­нам. Идея его отечества, его государства была чем-то невидимым, высшим, для чего он работал, что им двига­ло (курсив. — Б. X.). Перед этой идеей исчезала его ин­дивидуальность»¹⁸. Таким образом индивид восходил ко всеобщему, Я — к Другому, и это восхождение Я и исчезновение индивидуальности в идее, эта, по Бюгеру, «коллективная нравственность» имела «как форма... для Гегеля одновременно эстетический характер. Она — пре­красная нравственность»¹⁹. Подобным же образом Кир­кегор приводит этическое во взаимосвязь с эстетичес­ким: «Только тогда, когда на жизнь смотрят с этической точки зрения, — только тогда обретают красоту, истину,

[137]