ПРОКАЖЕННЫЕ

И все же… Меня преследовало ощущение – или предчувствие – что в ближайшее время что-то стрясется и отец может оказаться совершенно отрезанным от нас, а это значит, что он, перенесший столько невзгод, наверняка погибнет от голода. Поэтому для меня стало первейшей задачей заготовить к маминому отъезду в Сибирь максимальное количество продуктов. Нужно было много времени, труда и денег, чтобы заготовить сотни килограммов сахару, муки, крупы, галет и т. п. В "одни руки" выдавали только по 200-400 г. продуктов. Приходилось неделями выстаивать в длинных и изнурительных очередях. А главное, нужно было много денег, которых у меня не было. Правда, у меня была небольшая, но очень ценная библиотека, состоявшая из библиографических редкостей. Я в свое время покупала их у московских и ленинградских букинистов. Но с книгами я, даже при крайней нужде, до сих пор не расставалась. И потому я начала с одежды.

В гардеробе у меня были дорогие и красивые вещи, которые мне покупали отец, Герцель и муж: тут и шуба из голубой белки, и шуба из каракуля и много другое.

Я решила, что обойдусь своим черным пальто (он честно прослужило мне 15 лет и достойно доброй памяти). Вещи имеют теперь для меня только продажную ценность.

В Москве они пойдут нарасхват, ведь в магазинах их нет. За ними охотятся предприимчивые особы, промышляющие куплей-продажей дефицитных предметов

Молча наблюдал Меер, как я отдавала одно вечернее платье за другим. Ему было жаль меня, но он даже не пытался меня остановить. Он видел, что превращение этих вещей в продукты для родителей дает мне некоторое душевное удовлетворение и, главное, отвлекает от того, о чем нам так страшно думать. Все свободное от работы время, до позднего вечера, он стоит рядом ее мной в очередях, молчаливый, безучастный ко всему, что происходит в шумном и многолюдном московском продмаге.

А потом мы возвращаемся, нагруженные, на Кировскую улицу – в мою комнату, где пакеты и ящики с продуктами постепенно заполняют все пространство.

… В те дни мое поведение было загадкой даже для самых близких друзей. Не видя признаков безумия в моем отношении к работе, в контакте с окружающими и общем поведении, они не могли уразуметь ни моего неожиданного разрыва с мужем, ни добровольного отказа от прав на роскошную квартиру в центре Ленинграда.

В Москве тогда, за исключением двух или трех человек, никто не знал страшной правды. Кто мог догадаться? Кто мог догадаться, что я совершала казавшиеся алогичными поступки в попытке спасти свое сердце от полного крушения?

Кто мог понять мое бузудержное стремление превратить всю свою одежду в сахар и галеты?

По существовавшим тогда железнодорожным правилам в поезде дальнего следования на один билет можно было сдать в багаж только 100 кг. Багаж сверх установленной нормы подлежал штрафу в двух-, трех- или четырехкратном размере в зависимости от количества груза сверх нормы.

Заготовленный мною груз для отправки в Сибирь составлял около 500 кг. Следовательно, я должна была заплатить штраф в четырехкратном размере. Тогда это выглядело баснословной цифрой! Близкие люди недоумевали; они совершенно резонно считали, что вместо выплаты астрономической суммы штрафа я могла, как делала это и раньше, просто отправлять посылки по почте. Но кто поверил бы тогда моей почти суеверной убежденности, что после маминого отъезда я лишусь возможности оказывать им какую-либо помощь?

…В суматохе очередей быстро промчались апрель и май. В начале июня, когда моя заготовительная кампания была уже завершена, Хаим отправил маму в Москву. 10 дней она прожила на квартире у Меера. Никого и ни о чем не расспрашивала. Оживлялась лишь, когда снова и снова задавала мне один и тот же вопрос: что я собираюсь делать для пересмотра дела Герцеля?

Мама много лет прожила в своем доме, в атмосфере любви и уважения. Огражденная от грубой действительности крепостью своей семьи, она плохо знала жестокий мир и уж конечно не имела ни малейшего представления о бескрайних сибирских просторах.

Но мама едет туда добровольно, потому что для нее немыслимо не делить с мужем его невзгоды.

Мы тоже отправляем ее туда добровольно, потому что знаем: не выдержит отец без ее забот и сгинет в далеком сибирском холодном краю.

14 июня 1941 года мы с Меером посадили маму в прямой скорый поезд Москва-Хабаровск. В день отъезда я вручила ей документы на следовавший тем же поездом багаж, происхождение которого нам с Меером удалось от нее скрыть.

…Как только последний вагон длиннейшего поезда, увозившего маму в ссылку, скрылся из глаз, я почувствовала, что с моих плеч свалился тяжелый груз. Отец больше не будет одинок, и призрак голодной смерти, хотя бы на ближайшее время, не будет им угрожать.

Казалось невероятным, что мне с Меером больше не придется после работы выстаивать все вечера в осточертелых очередях.

Но не успела я почувствовать облегчение от сознания выполненного долга, как кошмар, возникший в кабинете прокурора Тарасова, предстал передо мною снова.